Шли под рельсами колеса. То, где Я стоял в вагоне, называют тамбуром. С одной стороны меня была дверь, ведущая в плацкартные дела, с другой — какой-то паровозный механизм от которого волнами шел жар. Я стоял, с отстраненным интересом ощущая свое согревание. Поглощал тепло, но не потому, что мерз. Не потому, что раньше было холодно. Раньше было вообще никак, разве что статично.

В тамбуре была еще дверь — наружу. И сквозь нее показывали плывущую назад степь. Степь южная, но холодная — поезд ехал на север — домой. И я глядел, все глядел. Глядомый тем, что называют "дежа вю". Я ехал не один. За плацкартными дверьми были две тетушки, полные, болтушки с сердцами с сочувствием ко всему. В общем-то, они и везли меня домой. А я все ехал, ехал, констатируя мелькание травы за стеклом.

Странно мне было это движение. После того, как я знал, что движения не было вообще и никогда. Это знание я вез с берега, в котором я лежал.

Там у моря было пасмурно. Скалы, ветер, чайки. Все двигалось, оставаясь для меня одновременно покоящимся. Раньше было вообще никак. Да и не было уже меня раньше.

Я ехал в тамбуре с паровозным механизмом, от которого шел жар. Как странно было согреваться, не будучи замерзшим в холодном песке.

Не помню, как в сознании появилось "Мы". Не помню, кем были мне эти тетушки говоруньи. Мы ехали к дому и сухим золотистым соснам.

От стены горячими наплывами шел мир. Я испугался. Как ребенок, даже в горло собрался щемящий комок и слезы у глаз: Испугался тела — если не живое — должно портиться от тепла. А я ведь домой к родным. Стыд.

А тетушки как почувствовали, бегом ко мне: "Что, Ты", — говорят, — "милый, чего ж Ты боишься? Ты нормальный, в порядке. Ты ведь домой едешь".