Принято у нас бить. За злоякоязычие. Бить плечом за злоякодеяние. Бить по неволе за безысходность. Бить комбайнеров за растрату кукурузы. У нас и карма битовая. Двоичное кармоисчисление...

И бить не стесняясь, не стыдясь крови носом и затеклости мышц. Бить куда придется. Потому что если не ты бьешь, не тебя бьют и стоишь ты в стороне — задеревенелый, заскорузлый, плевком в проруби.

Так мы сходились по воскресеньям. Живой мрачный народ с лихачеством, бросаясь друг в друга матом. Две деревни стояли по сторонам оврага, распаляясь перед дракой по часу.

Даня-жлоб первым съезжал на тыльной своей стороне ко дну оврага и оттуда исторгал вопли.

Этим и заканчивалось. Все стыдились юродивого и расходились трезвые синяками. Не получалось драки. Мирные мы. Незатейливые. Дома женушка с горячим хлебом, детишки причесанные, мужики хлебосольные. Вот мы и возвращались. Только памяти нас лишало, мы и сейчас не помним, кто мы и причем здесь две деревни...

Я был летом. Просто до ужаса жарким. Пек солнцем. Прохлаждал зеленым. Играл в засуху. Бегал от мамы. Кричал неприличные слова и упивался чем-то на водку близким.

А она поросль. Томная нежная безодежная в палящих менях.

Потом я снова лето. Растрескавшимся донельзя. Губами измотанный. Асфальт убивший со всеми кто сохранял рассудок.

А она ящерица. Хвостами кидается, язычком замирает при 36.5 по Цельсию меня.

Потом я уже такой лето, что зашибись. Зашибись, прошибись потом, проживись в холодильнике, иначе холодильник морга. Я не умел быть летом!

А она точка в пространстве без умысла на что-либо кроме меня.

А потом я лето, она канделябр, я лето, она диктофон, я лето, она бежит и матерится, я лето, она бронтозавр. Я кончил быть летом — сезон. Все бронтозавры вымерли, так как эволюция. Эволюция отношений между мужчиной и женщиной.

Руки глубоко. На поверхности — вздрогнутые плечи и помутненный рассудок в глазах с проседью.

Это картина такая то ли Рембрандта... Толи Рембрандта.

Толя сошедшего с ума, зарывшегося в женщину, объятого недоверчивым экстазом. Рисовал.

Его. Толя подглядывал и рисовал. Подглядывал сквозь неудобную скважину будучи ребенком, стоя искривившись. В руке кисть.

А за дверью в руке его внутренний мир женщины. Не видно рук. Не видно спин. Не видно носов. Да там вообще за дверью ничего не видно — там свет выключен и скважина заткнута носовым платком.

Да там за дверью и нет ничего.

Толя рисовал ничего, будучи ребенком, подглядывая на тонувшего в женщине, которой нет, оставившего на ее поверхности зрачки с недоверчивой проседью.

Не было Толи Рембрандта. Какая чушь. Был Рембрандт Ван Гог.