Она несла в руках отвратительную, тревожно желтую сумку. Меня привлек не фасон ее, не качество изготовления или отделки — меня привлек цвет.

Повинуясь этому желтому знаку, я пошел по ее следам.

Внезапно она заговорила:

— Нравятся ли вам цвет моей сумочки?

Я ответил:

— Нет.

Она поглядела на меня удивленно, а затем спросила:

— Вы случайно не дальтоник?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность.

— Нет, я люблю не такие цвета, — сказал я.

— А какие?

— Красный и оранжевый...

Она щелкнула застежкой сумочки, размахнулась и бросила ее под остановившийся на перекрестке "мерседес".

Раздался взрыв, и на месте машины расцвел Красный Цветок.

— Так лучше? — спросила она.

— Гораздо, — отозвался я.

Она продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы спокойно пошли рядом. Бегущий человек привлекает внимание.

Дед Авдей распахнул дверь нужника и непроизвольно чертыхнулся: он совсем забыл о повешенном.

"Это когда же я его повесил-то? — задумался дед Авдей. — Успел завоняться... Нет, не вспомню: склероз."

Старею, — грустно и вслух произнес дед Авдей и, брезгливо отодвинув ногу висящего — она оторвалась от трупа и канула в очко, обнажив белеющую кость — принялся справлять малую нужду.

Сильный запах распада ему не досаждал: с обонянием у деда Авдея всегда было плохо, а тут еще и насморк навязался на его голову...

Да и слух у деда Авдея стал уже не тот, что раньше, а то бы он сразу разобрал тихий обрадованный стон, донёсшийся из очка. И глаза, пока привыкли к полумраку сортира, не могли подсказать, кто же там стонет, барахтаясь по уши в дерьме. Но его движения дед Авдей заметил: он всегда по привычке — чтобы не забрызгать досок и они не начали гнить — смотрел, куда оправляется.

Стонала небритая голова, едва возвышаясь над поверхностью дерьма.

"Когда же я его притопил-то? — задумался дед Авдей. — Давненько, поди".

Дед Авдей помнил, что и повешенный, и притопленный сделали ему какую-то гадость, иначе он не обошелся бы с ними столь сурово. То ли они залезли в сад — но эта провинность была столь мелкой, что хватило бы и обычной порки — то ли хотели украсть поросенка... Вот это преступление было более серьезным. Скорее всего, так и произошло. Тогда наказание соответствовало.

Но на всякий случай, до той поры, пока, как он надеялся, к нему вернется память, дед Авдей решил несколько смягчить участь хотя бы одного узника и направил струю мочи прямо в рот мающегося. "С одной стороны — уринотерапия, — подумал дед Авдей, — а с другой стороны — балую я его..." Дед Авдей страдал сахарным диабетом, но инсулином не кололся — откуда инсулин в Богом забытой деревне? — и потому в его моче всегда присутствовал сахар.

"Пущая побалуется сладеньким, — подумал дед Авдей, — когда еще придется? Да и праздник вроде на носу. И мясца заодно погрызет, разговеется. Или загновеется?". Дед задумался.

Притопленный настолько проголодался, что вцепился зубами в протухшую ногу сотоварища и принялся, сопя и причмокивая, грызть.

Дед Авдей не был злым человеком, но порядок есть порядок: он стремился, чтобы наказание, по возможности, не слишком далеко отстояло от правонарушения — эту формулировку дед Авдей запомнил еще с тех пор, работал участковым милиционером: память у него в то время была много лучше.

Дед Авдей вообще-то был крепким мужиком. Склероз вот только его мучил.

Черт знает что в мире творится! Жили рядом две нормальные семьи: одна нормальная семья лесбиянок, вторая — нормальная семья геев. Души друг в друге не чаяли. Уже подали заявки на клонирование. А потом — какая блоха их укусила? — развелись и переженились между собой. И теперь у них по два ребенка!