Из фонящего рупора сельского клуба проникновенно и лирично неслось: "Там... где земля касается неба..." Небо над деревней Параскуево держалось на трех столбах. Два из них уже доедала колония древесной моли, гнездившейся у основания. Спасала только география. Зимой, тянувшейся на севере неограниченное количество месяцев, все живое вымораживалось. С переменным успехом выживал только один вид — люди. Несколько особенно морозоустойчивых экземпляров сидели на лавочке перед клубом и внимательно наблюдали за происходящим в рупоре. Из рупора исходило напряженное мечтание на тему "Там".

По проекту сочинителя "Там" было хорошо. Ощущение этого хорошо понималось сразу, как только становилось известно о представителях растительного и животного мира ненатуральной окраски, гипертрофированных размеров и обезразмеренной благожелательности.

Рупор сладко затянулся в длинном звуке, смешавшемся с ором из свинарника. Казалось, там всем свиньям одновременно пророчески предвиделась тушенка. Однако, на самом деле, было наоборот: в свинарнике, где давно уже был склад, мясным консервам вспомнилось свое животное происхождение. Банки вспучились и со свистом и пуканьем давили из нутра воздух. Редкая птица спикировала на крышу свинарника прямо из середины Днепра, прислушалась и в ужасе полетела обратно.

Рупор нервно замолк на полуслове, а затем продолжил тему, корректно выбирая для описания этого места другие реалии. На этот раз в нежных тонах упоминался кто-то, кто рядом, такой весь сопроникнутый теми же чувствами. Или кто-то, кто должен быть, а его все нет и нет, нет и нет. Все рядом есть, а этого самого...

Из свинарника, нецензурно констатируя действительность, выскочила голая доярка и, запустив в кого-то внутри металлическим тазиком, пустилась бежать, прикрываясь банным веником. В рупоре что-то хрипнуло, замкнуло и раздался проигрыш с соло на гитаре. Свинарник выпустил вслед труженице села облако горячего пара, затем высунулась чья-то красная рука с налипшими лавровыми листьями и дверь закрылась. На скамейке под рупором произошло оживленное шевеленье с потираниями рук о штанины.

Присутствующие могозначительно перемигивались и пускали как бы двусмысленные реплики типа: "Куда уж там всем этим до наших." Сверху угодливо встроились антивоенно-пацифистские звуки марша духового оркестра. Старый, перекосевший от времени и водки дед решительно привстал и, сжимая в слабеющем кулаке собственные пальцы, рубанул по воздуху. Мол, не дождетесь, неуемные стервятники гниющего благополучием Запада, когда на потеху всем врагам Русской Государственности покачнется и закинет копытами в далекое послевоенное небо последний Параскуевец. Буквально так и рубанул дрогнувшей рукой по воздуху. Остальные с уважением проследили этот благородный немой порыв и убедительно закачали головами.

Какой-то седой и правильный мужик с пробором расчувствовался настолько, что снял с себя правый кирзовый сапог и швырнул его в туманную даль, где садилось солнце. Проигрыш закончился, но вместо продолжения лирической песни про далекое и прекрасное из рупора, мелодично постукивая, выкатилась лимонка и плюхнулась в пыль перед скамейкой.

Публика задумчиво выдохнула из легких прозрачный вечерний воздух и с театральными жестами рванула с места. Впереди бежал и тащил всех за собой разутый седой мужик. "В бомбоубежище", — кричал он и патетично выпячивал грудь.

Когда железобетонная дверь в свинарник с грохотом захлопнулась за последним жителем, граната пошевелилась и взорвалась.

Из телефонного столба пылью выпорхнула древесная моль и, собравшись в клин, печально проплыла на юг. Небо накренилось и упало.