Он смотрел на меня и, наверное, ждал ответа. Сердце победно встрепенулось, все внутри кричало: свершилось!!!". Я уже почти выдохнула то, что мы оба хотели услышать, но вот только...

...

Его первая подружка была его одноклассницей и к тому же, признанной и почетной шалавой школы. Она, как водится, была неприлично страшна и обладала не по возрасту обширным задом. Приобщившись к сексу с самого юного возраста, она очень это дело уважала и сделала уже два аборта. Второй был от него, и судя по всему, не последний. Благодаря этим доподлинно известным событиям, широк был не только зад подруги, и родилась шутка: для того, чтобы получить с ней хоть какое-нибудь удовольствие, надо обмотать член полотенцем в три слоя. Он сам эту шутку выдумал и с удовольствием шутил ее с друзьями. Они встречались все старшие классы и чуть-чуть после выпуска, совокупляясь практически каждый вечер на кладбище, куда выходили погулять с собакой. Наиболее знаменит был случай, когда они прозанимались этим под проливным ливнем уйму времени, просто не сумев остановиться, а потом оба валялись с ангиной, он — в легкой форме, она — с небольшими осложнениями.

...

А вот вверх по лестнице взлетает другая его одноклассница, тогда уже пять лет, как бывшая. Раскрасневшаяся с мороза, в тоненьком пальтишке и желтых чулках, вбивает толстенные платформы в щербатый камень ступенек и громким шепотом кричит ему: Ложку, ложку скорее тащи, у меня кокс, чистейший!" На лестничной клетке начинается суета, он бежит за ложкой, его лучший друг расплывается в сладенькой улыбке и потирает ладони, бывшая одноклассница бухается на колени прямо под глазками квартир и приступает к подготовке процесса. Предлагает мне, я отказываюсь, мне противно. Дальше я смотрю урывками: она прогревает порошок на ложке, набирает в шприц, лучший друг протягивает руку. Я отворачиваюсь, с детства не переношу больницу. Он вспоминает, что забыл дома сотовый, уходит в квартиру. Одноклассница морщится, думает немного и (я снова отворачиваюсь) вмазывается со словами: "Сами разберетесь, ждать не могу уже". Еще раз предлагает мне, расхваливает товар. Когда он выходит, им уже отлично, поэтому ему вдувают мимо вены. А я пытаюсь подавить злорадство, но с трудом получается. Одноклассница начинает мерзнуть и мы идем по домам; она ловит машину, чтобы доехать до соседнего дома за углом. Кстати несколько месяцев спустя она забеременеет от такого же торчка, как она, к тому же на четыре года ее младше. Они поженятся и родят, но от всех этих событий останется осадок скорее грустной обреченности, нежели радостного счастья.

...

А вот еще случай, про двенадцатилетнюю девочку, подошедшую к ним в парке. Ему тогда было около двадцати, и с ним было двое друзей. С девочкой был хомячок. Девочка попросила пива, потому что ушла из дома и хотела это отметить. Отметила... Ребята щедрой рукой плеснули малолетке Балтику" 9, девочка выпила все предложенное, похлопала глазами и перегнулась через скамейку блевать. Когда пиво наконец кончилось, а девочка немного очухалась, ребята, наоборот, окончательно захмелели и собрались расходиться по домам. Девочка обнаружила, что упустила хомячка, и он повел ее утешать в ближайший подъезд. Там он помог девочке стать женщиной, чем основательно ее перепугал, после чего подтянул джинсы, заявил, что идет искать бедолагу хомячка, и ушел домой спать. Сейчас он помнит только, что девочку звали Алисой и, когда он уходил, она плакала.

...

После школы он с лучшим другом развлекались так называемыми марафонами: поднакапливали денег, закупались всеми возможными видами наркотиков и алкоголя и уходили в загул на пару недель. В минуты веселого прихода носились по клубам, навещали знакомых, угарно и задорно потребляли все новые и новые вещества. В минуты же тяжелого отходняка ютились по самым темным углам квартиры, деревянными пальцами набирали номер, заказывали еще, заправлялись, отходили и пускались в путь по новой. Мое появление в его жизни не заставило его изменить традиции, отнюдь, это ведь как в баню под новый год — ритуал близкий к божественному. В один из таких марафонов у нас порвался презерватив, в самый неудачный для этого день. Не могу сосчитать, сколько веществ разного свойства он к той ночи употребил, но когда я представила, какое чудовищно изуродованное существо могу, не дай боже, произвести на свет от такой случайности, мне стало страшно. Он, несмотря на полнейшую невменяемость, все же гусарски метнулся в аптеку и притащил мне таблетки для срочной контрацепции, но я тряслась от противной неуверенности и гадкого чувства уязвимости вплоть до следующего цикла.

...

А вот я стою в тени куста, недалеко от своего подъезда. На часах три часа ночи, на градуснике около десяти ниже нуля. Достаточно светло от многочисленных фонарей и окон магазинов, именно поэтому я и спряталась в тень подальше от дороги. Ведь слишком много одиноких припозднившихся водителей хотят пожалеть молоденькую девчушку, мерзнущую ночью на остановке. Я стою уже двадцать минут, жду его, а его, конечно, нет. Я и не сомневаюсь, что он уже не придет, но все равно стою. Он позвонил мне часом раньше, когда я уже засыпала. Совершенно пьяным голосом просил, почти умолял, о встрече, заставил одеться и выйти на остановку, сказал, что придет и отведет меня к себе. Я предположила, что он слишком пьян и уснет, прежде чем покинет квартиру, а он божился, что вот прямо сейчас встает и идет к двери. Теперь он, без сомнения, давно мертво спит, но я все не могу покинуть свой пост — так хочу его увидеть. Когда пальчики ног окончательно примерзают к сапожкам, я возвращаюсь в квартиру. К счастью, мама не проснулась и еще не видела впопыхах нацарапанной записки, что я ушла до утра, иначе насмешек был бы фонтан... Я комкаю записку, набираю его мобильный, слушаю гудки, плачу и засыпаю. Мы, конечно, крупно поссорились тогда.

...

Где-то в промежутке между тем, как он расстался со своей последней девушкой и начал встречаться со мной, их чисто мужская компания погрузилась в машину и двинула на природу, то есть пить водку к кому-то на дачу. Дабы не скучать в чисто мужской компании, они прямо по дороге подцепили девочку на грани совершеннолетия и за гранью пристойного поведения, но не профессионалку, а на халяву, и привезли с собой. Девчонка всю ночь охотно пила, плясала и отдавалась. Утро. Случилось так, что срочно понадобилось вернуться в город. Когда уже собрались трогаться, вспомнили, что забыли девочку. Та все еще была мертвецки пьяна и валялась трупом. Ее кое-как одели, погрузили и повезли, но на пути испугались: в машине молодежь, лица похмельные, водитель нетрезв, да еще и чужая малолетка в отключке. Друг за рулем скоренько свернул к соседним дачам, завел машину поглубже к полям, двое сзади растолкали девчонку и потребовали вылезти. Та пьяно сопротивлялась, но ее выволокли и уложили у обочины. Достали из-под сиденья потерянный в процессе выноса тела ботинок девчонки, кинули ей его в окно и укатили с легким сердцем и спокойной совестью. В зеркало было видно, что та и не попыталась встать. Эту историю он тоже вспоминает с улыбкой, как буйную забаву по малолетству, и даже комментирует, мол, кому она сдалась, потусила и хватит.

...

Его лучший друг либо неистово меня ненавидит и хочет навсегда избавиться, либо имеет на меня определенные виды, поэтому постоянно искренне делится со мной всеми последними новостями. Благодаря его лучшему другу я всегда в курсе его слов, поступков и подвигов. Того, как он печалится из-за расставания со своей последней девушкой, красивой, изысканной, благополучной, и беспробудно пьет в годовщину их встречи и на ее день рождения; как в самом начале наших отношений он громко и прилюдно, в компании наших общих друзей, заявлял, что, пожалуй, не собирается со мной спать, просто не хочет, и все; как так же принародно, набирая мой номер, морщился и ворчал, мол, так не хочется звонить этой козе, да обижать жалко; как носил букеты сексапильной соседке лучшего друга, с которой когда-то разочек перепихнулся на той самой кровати, где потом целовал меня; и многое, многое...

Он, конечно, не знает об этом своего рода предательстве, хотя... Но тогда он вряд ли бы при любом удобном случае брезгливо поминал бы мне, что я, будучи в выпускном классе, встречалась с восьмиклассником или что я когда-то там познакомилась в автобусе с хачиком и потом долго не могла отделаться. А он стыдит меня этим регулярно, и в такие минуты мне действительно хочется его убить.

...

Он целует меня в подъезде, крепко, жадно; глухо и невнятно шепчет что-то вроде: любимая... обожаю... всегда рядом... лучшая... ангел...". Он сидит на перилах, прижимая меня к себе, гладит ладонями по спине, волосам, лицу, заглядывает в глаза, он абсолютно серьезен и даже немного печален. Я переживаю все его движения так остро, что мне почти хочется плакать от дикого наплыва эмоций. Но вскоре я думаю уже не о том, как сейчас мне хорошо, а думаю, что раньше было очень плохо. Что наш первый секс был в этом же подъезде; что он был сильно, сильно пьян. Мы возвращались под утро с дня рождения лучшего друга, он проводил меня до квартиры, мы стали целоваться, все более страстно, и он увлек меня на лестницу. Тогда я еще не знала истории про двенадцатилетнюю Алису, иначе никогда бы не позволила... Но он уверял, что никогда не пробовал в подъезде и что, если меня не смущает обстановка, он хотел бы почувствовать меня ближе... Были холодные ступени и ощущение нереальности происходящего, будто все случалось не со мной. И после остались только неясная неловкость и синяк на колене. А он, возможно, и не запомнил, что у нас что-то было, и, наверное, до сих пор считает нашим первым разом тот, второй, в спальне мамы его приятеля, в момент, когда этот приятель за стеной склонял к тому же самому мою младшую сестру. Если он вообще хоть что-нибудь помнит... Я думаю об этом, мне опять становится неуютно, он замечает, обнимает и пытается меня согреть. Мне очень хочется напомнить ему обо всем, обсудить, узнать, о чем он думал тогда, но я очень боюсь услышать ответ, поэтому молчу, и легче не становится.

...

Он никогда не дружил с законом, с завидным постоянством и хамской удалью преступая где только можно и как только можно серьезно. Нет, он не бил витрины, это баловство для мелких хулиганов. Разбивал он только шестерку мамы лучшего друга о припаркованный пежо, ночью и, конечно, пьяный, после чего лучшего друга выгоняли из дома, а он пожимал плечами и удалялся спать. А обычно он пытался что-нибудь откуда-нибудь стянуть, но не то, что плохо лежит, а, наоборот, что наиболее тщательно охраняется. Эдакий джентельмен удачи, в возрасте восемнадцати, наголо бритый со свежим шрамом от разбитой на спор об лоб бутылки, он был за рулем грузовика, в который его приятели спеша погружали мотки кабеля с чьих-то дач. Кабель сдали и выручили достаточно, но больше привлекал, пожалуй, сам процесс. Годом позже он же, в костюме и при дипломате, махнул перед носом охранника липовой бумажкой и заговаривал зубы целому коллективу различных работников склада, пока те же приятели вынесли два новеньких холодильника, якобы по распоряжению начальства. Спустя еще полгода он отстреливался холостыми от собаки, атаковавшей его, когда он покидал уже вскрытый и обысканный магазинчик. В кассах было почти пусто, а дурак наводчик неправильно определил местонахождение сейфа. Он-таки вытащил какую-то модерновую примочку для кассового аппарата, при попытке продажи которой после приняли его приятеля. Работал на складе в супермаркете; разумеется, чего только не вынес. Умудрялся стянуть даже такие немаленькие предметы, как люстры, причем продавал тем же работникам магазина, то есть крал практически на заказ. Было, конечно, и совсем по мелочи: обыскивал квартиру бывшего приятеля, даже скорее собутыльника, по пьянке забывшего у него ключ; а еще в шестом классе вытащил из сумочки математички зарплату за месяц плюс деньги, собранные с класса на какую-то поездку, — копейки, просто математичка дура была... Про все эти авантюры он вспоминать не любит и рассказывал неохотно, но, тем не менее, в живописных деталях.

...

А вот я извиняюсь перед мамой и мне невыносимо стыдно. Мы стоим в тапочках на первом этаже нашего подъезда, в ее ладони зажат вырванный с мясом замок нашего почтового ящика, дверца которого лихо скручена в спираль. Все дверцы до и после нашего ящика тоже аккуратно сорваны, явно с целью хоть сколько-нибудь замаскировать этот акт вандализма, направленный именно против моего ящика. Коробку для ненужных газет, сожженную в ту же ночь, соседи уже убрали, но на полу размытые следы гари. Разбито стекло. Я рассказываю маме, как меня проводили до дома, и, вроде бы, ушли. Я говорю, что не знаю, что случилось, и чем я заслужила эту хулиганскую выходку.

Я, конечно же, представляю, в чем дело. Мы были едва знакомы тогда, гуляли ночами в одной компании. Меня провожал он и три его друга. Были пьяны. Один из друзей за глаза называет меня говнюшкой и имеет ко мне определенного рода претензии, а именно, что он изменяет со мной своей изысканной и стильной подружке. Девушка друга — хорошая знакомая этой стильной и изысканной, что значительно усугубляет мою вину. Несомненно, друг и предложил небольшой погром в качестве воспитательной меры, а, может, и наказания за аморалку. Громили все вместе: кто вымещал злобу, кто выражал привязанность, кто просто развлекался. Я не могу объяснить этого маме. Я ощущаю небывалую обиду из-за несправедливости и их безжалостной хулиганской ребячьей выходки. Интересно, думал ли друг о морали, когда сам, пьяный в хлам, нечленораздельно и хамски предлагал мне интим в отсутствие своей девушки на одной из вечеринок?

...

А вот мы вспоминаем то недолгое чудное время, когда вечерами страстно и голодно обнимались в подьезде, где тремя этажами выше жила его девушка. Он проводил вечера у нее, потом спускался к нам на второй этаж, писал ей, что ложится спать, и принимался пить. К ночи друзья потихоньку расходились, а мы неизменно оставались вдвоем... Он искренне возмущается, как же так получилось, и корит меня за предательство принципов женской солидарности, ведь он тогда был малолетним эгоистом, а я почему позволяла? Я постепенно раздражаюсь таким отношением и начинаю доказывать, что мне, якобы, тоже было все равно. На что он удовлетворенно заявляет: Значит, подъезд тебе сожгли за дело!" После этого мне не хотелось с ним разговаривать всю неделю.

...

Никогда, никогда я не чувствовала себя с ним красивой. Любимой, умной, хитрой, нужной, сексапильной, удобной — да, но никогда красивой. Красивой была и навсегда останется она, а мне остается только смириться и, иногда до боли сжимая зубы, пытаться не сравнивать себя. Он, конечно, говорил, что я красива, что обожает мою моську, ласково целовал мой неудачный нос и смеялся, когда я недоверчиво морщилась. Но ни разу он не посмотрел на меня с тем немым восхищением, с которым он провожал ее глазами. Только ей он писал в восхитительную ночь полнолуния, когда они уже расстались: "Посмотри, какая сегодня луна. Она так же красива, как ты всегда..."; и ни разу я не прочитала ничего подобного. Пару раз я даже получала сдержанные замечания по поводу моей манеры одеваться, сказанные между прочим и сквозь зубы, что особенно больно отзывалось во мне в тот период, когда я всеми силами пыталась соответствовать его представлениям о красоте, а проще говоря быть стильной и изысканной. Конечно же, безуспешно, куда мне... Я так и осталась убогой и отчаянно, неистово, невыносимо ревнующей к чужой красоте.

...

А вот мы лежим, крепко обнявшись, в его тесной односпальной постели. В его комнате два кресла-кровати, на одной мы, на другой, в полуметре от нас, спят младший брат и их тупой и злобный черный кот. За стеной бабушка, наверно, не спит, а злится, что опять приперлась эта шлендра, можно подумать, ночевать ей негде. К этому я уже привыкла, тем более, что мне она ничего никогда не говорит, а только громко высказывает все по телефону его маме, которую я видела всего пару раз, потому что сама она живет у нового бой-френда и бабушкины печали ей нипочем.

Мы уже засыпаем, но тут он вроде как между прочим спрашивает, мол, как же так получилось, что мы начали встречаться. Я чувствую, что его этот вопрос давно волнует, настолько небрежно он спросил. Что, наконец, волнует, это мило, жаль, что только сейчас; и очень жаль, что он действительно ничего не помнит... Я начинаю рассказывать. Как мы по воскресеньям целовались на кухне лучшего друга, когда уезжала на ночь мама. Потом перенесли поцелуи из кухни в мамину спальню. И потом как-то незаметно так переросло... Он хмыкает и вставляет фразы типа "вот это я помню, ты тогда сама полезла". Я возмущенно огрызаюсь, мы смеемся, я продолжаю вспоминать, как все лето пили, ссорились, мирились, снова пили. У него наигранно недоуменный вид, восклицает, мол, и как ты меня терпела! Опять смеемся, замолкаем, снова начинаем засыпать. А я вспоминаю то, что хотела, но так и не смогла напомнить ему. Как с первого нашего случайного поцелуя я существовала в мучительном ожидании: он туманно изъявил желание попробовать повстречаться только спустя четыре месяца — вот тебе и "незаметно переросло". Как горько я плакала, когда, уже намечтав с три короба, узнала, что у него есть подружка на работе; впрочем, месяц спустя выяснилось, что это столь же несерьезное увлечение, как и я. И как я плакала еще горше, снова и снова наталкиваясь на толстенную стену его поклонения той стильной и благополучной. Как мы два раза "насовсем" расстались осенью, как порознь отметили новый год, как глупо я себя чувствовала все лето, когда он пил от всей души и с таким неприкрытым свободолюбием, что я рядом с ним казалась бесплатным приложением к его бесшабашному отдыху...

Сбивая меня с мысли, он начинает ворочаться, крепче меня прижимает и уже сквозь сон произносит: "Эх, этим летом снова будем пить. А куда деваться? На то оно и лето..."

...

... Почти выдохнула "да", но вдруг задумалась...

...Я перевела глаза с его лица на кольцо, потом обратно; закрыла коробочку и вложила синий бархат назад в его ладонь. И потом все-таки выдохнула:

— Прости...