Я бы очень хотел дотянуть с ней до утра. Именно сейчас, зимой, когда от вечера до утра так долго, когда в густеющей тьме голубая её кровь становится синее и синее (и Она называет меня именем под цвет Её крови — Гильдур), переходя в самый лучший из цветов в мире — фиолетовый, прячущийся от возможного света, чтобы быть как можно темнее. И выкрашенный лоб, и сжатые губы, спресованные в мистический имидж прекрасной поры окончательных диагнозов, и плечи удивительные, удерживающие надёжно этот бред в покачивании и покое, и прозрачные пальцы призрачной кисти, удерживающие влажного от непослушания меня в отдалении — пока Она не разгрызёт с осторожностью всю принесённую мною воду и не утолит жажду...

Но —

— вот и последняя спичка, нешведская, родная... и кукла — больше, чем последняя — единственная... Трудный выбор.

— Куклу — сжечь. Она — небылица.

— Неболица она... где я потом возьму столько водки, чтобы успокоиться... даже огня не останется — прикурить, осмыслить сделанное, устрашиться, начать привыкать...

— От неё прикуришь. Она, кстати, какого пола?

— Я заметил, что кукол женского пола больше, чем противоположного. Она тоже женского.

— Сделана-то она хоть со вкусом?

— Выбрана с ним.

— Ясно. А хорошей девочке вскоре занадобятся хороший гинеколог, мясо и конфеты. Они всё равно затмят всё.

Когда кончилось детство, Марина Домбровская приятно располнела (её хотелось держать на коленях), вышла замуж за близорукого пигмея (я видел её в белой пыли фаты) и оставила фортепиано за бесперспективностью (но длинные ногти говорят не только об этом)...

Что-то забросило её, к тому времени уже плотно забытую, в один троллейбус со мной... И что-то вытолкнуло меня на следующей же остановке, как белку из сильно раскрученного колеса...

Через три дня, на плановой операции глаз, я ослеп.

Зачем-то.

И больше я Марину не видел.