Я шел с твердым намерением убить. Мне нравилось думать об этом, просчитывать каждую деталь, представлять его глаза, забитые животным страхом и стальной болью; мои движения должны походить на танец тореадора, заключительную его часть, когда он, спрятав шпагу за спину и слегка наклонившись вперед, приставными шагами обегает вокруг тела быка, совершая еще несколько контрольных выпадов, чтобы целиком удостовериться в своей победе.

Мое решение не продиктовано местью или аффектом. Я всегда испытывал отвращение к кровавой слюне и ветрам, обычно выпускаемым жертвой в первые десять секунд после смертельного удара. В такие моменты я начинаю их жалеть, и эта жалость унизительна, она не из сострадания. Так жалеют насильников, наблюдая за их казнью. И даже врачебное образование не смягчает этих мерзких ощущений, хотя в практике мне доводилось копаться не в одном мертвом брюхе, выискивая желчные протоки или затянувшийся послеоперационный рубец. Вечер. Сегодня мы живем в анатомической ванне, водим по формалиновому раствору баграми, вылавливая трупы и обрубки человечины, и подолгу говорим с ними языком рассечений. Наши улыбки кажутся пощечинами морали, наши разговоры можно запечатлевать на фотоснимках, мы колоссами возвышаемся над месивом и остаемся ничтожнее блохи. Нам аплодируют тени человеческих особей, продавших медицине свою плоть, скопившиеся за стеклянным шкафом с хромом и сталью; прозрачными бабочками они взметаются в испуге от визга лезвий, крыльями задевают наши лица, оставляя горькую пыль, от которой к концу операции на коже вздуваются волдыри... Все как во сне. Туман перед глазами теряет свою физиологическую природу. Он реален. Движения замедлены и прерывисты. Я начинаю верить, что это сон. Мой напарник спустил штаны и с яростью совокупляется с безголовым трупом старичка. Неживое тело сопротивляется, упираясь обрубками рук в кафель операционной, испуская фонтаны формалина. Я рисую в воображении картины Страшного суда и судорожно смеюсь, чтобы не расстроить своим отвращением друга. Мы оба довольны.

Я долго взбирался по лестнице. Пять этажей мелькнули, как пять лет. Старая дверь, проваливающаяся кнопка звонка, она будит непережитые младенческие страхи. Запах одиночества оглушает рецепторы. "Ты не сделаешь этого, Тим!!!.." Я смеюсь сквозь зубы, проигрывая кадры вчерашнего вестерна. Убийство обыденно, как высморкаться. Через пять минут я стою на балконе, и, перегнувшись через перила, высматриваю на нижнем этаже женщину, в исподнем и с утюгом в руках. Стопка выглаженного белья напомнила о Пизе. Вечернее солнце возбуждало аппетит. Я чего-то ждал, не покидая место преступления; я ждал впечатлений, но они застряли на полпути ко мне. Кипы желтых фотографий рухнули мне на ноги из шкафа. Необходимо было найти знак, направление, розу ветров моих действий, свершившихся и еще не свершенных. Я разгребал руками завалы чужой истории, совершая еще одно преступление — уже против собственной жизни, собственного спокойствия.

"Почему вы убили гражданина Б.?" Следователь сидел напротив меня в неудобной позе, обвив руками голени; он нервничал. Пепельница на его столе совмещала две функции — усиливала беспорядок и служила урной для бумажных комочков. Искатель истин специально держал на рабочем столе стопку дешевой бумаги; он ежеминутно отрывал маленькие кусочки, комкал их между пальцами, слюнявил, формировал шарик и кидал готовое изделие в пепельницу. В конце рабочего дня настольный "апофеоз войны" сжигался, это было неким ритуалом. Я, не желая ничего скрыть, честно отвечал ему — "я перестал чувствовать его, переживать это было невыносимо, знаете, это как издалека смотреть на обнаженную женщину в бинокль — всё дрожит, очень сложно сфокусироваться, и внутри похоть борется с раздражением, и в конце концов плюёшь на всё и идешь в ванну дрочить на вырезку из "Огонька"... Это, простите, не по мне. Благодаря Б. я переродился, я наплевал на Бога, а это, если глубже внять, не каждому по силам. Я убил его, потому что это возможно было сделать. Убийство человека перестало быть для меня силой. Я теперь обрел силу убийства и ношу ее в себе. Я стал сильнее." К несчастью, мои показания не удовлетворили следователя. Он вышел, а спустя несколько мгновений возник человек в полосатом халате. Он представился как С. — судебный психиатр. Мне было предложено вообразить, какая погода сейчас на улице. "Дерьмо!" — живо откликнулся я. С., будучи психиатром с опытом, совершил тройную пробежку вокруг моего стула, и снова обратился ко мне: "Как зовут президента Берега Слоновой Кости?" "Проще простого!" — ответил я, — "Мучо Нагамби". "А его предшественника — Микаль Ничче, он был из потомков колонизаторов, его убил личный телохранитель, когда узнал, что его патрон по субботам ест мясо галапагосской черепахи — священного животного, прародителя клана национальных божеств. Также..." С. прервал меня небрежным жестом. Изучая рисунок на полу, он долго бродил по камере, потирая ладонями уши. В коридоре за дверью развозили еду. Кто-то нечленоразборно крикнул, по полу, со звоном, покатилась посуда, потом пронзительная ругань и всё стихло. Вечерело. Я чувствовал дремоту...

Время, время, время.

...Я шел по улице и крутил головой. Пятнадцать лет я вырезал деревянных человечков. Их глаза вызывали холодную дрожь у взрослых, а дети теряли аппетит, худели и превращались в сказочных карликов. Я шел по улице и никого не узнавал. Зайдя в кафе, я заказал чай и пачку сигарет. Дым вошел в меня, и я вдруг вспомнил лицо своей возлюбленной, искаженное в ярости, выплевывающее что-то гневное через стекло в комнате свиданий. Я не слушал, я просто любовался. Она была прекрасна в тот последний момент нашего мира. Я был спокоен. А теперь я снова шел по улице и глазел по сторонам. Внутри метался зверек, то и дело покусывая меня. Я знал его имя.