Судьба... Как будто кто-то судит.

И присужденье третьих премий

навряд ли голову остудит

и поубавит озарений.

Пространство школьных коридоров

он мог бы променять на прерии

и блеск тяжелых луидоров,

а позже — на доверие

князей и королей,

ведь в жизни каждого, ей-ей,

есть этот шанс:

сесть рано утром в дилижанс

и укатить, куда глаза...

Но "Муравей и стрекоза"

они читали в этот год.

Он объяснял, что все придет

и к муравью, и к стрекозе,

если раз выбранной стезе

не изменять. Не изменил.

И та, которую любил,

однажды канула в апрель.

В тот день они с 9"А"

читали Гоголя. "Шинель".

Судьба. Точнее, не судьба.

И в стопки разложив тетради

под подоконник у стола

он думал, что она ушла

чего... или кого-то ради.

И без конца пил чай с лимоном

и детям мысли исправлял:

там правил бал дух Покемона,

но шанс — тот шанс — существовал.

Судьба... Как будто кто-то судит

и приговаривает к сроку.

Не Бог, не ангелы, не люди...

Одно всевидящее Око.

Года сожрало одиночество.

Он не завел себе собаки,

и неуместным стало отчество,

и метким — прозвище "Акакий".

И утром, на крыльце у школы,

смотря в фарфоровое небо,

он невесомый и тяжелый

мгновенье был. Мгновенье не был.

Сумрачно. Сумчатые сучат лапками,

Прислушиваются к сучкам сломанным,

С ужасом, выношенным в сумках, судорожно,

Слушают фугу смерти.

В сутолоке с умностью на лице тапками

Суживаю пространство, скомканным

Шагом. Муторно и тошно — муторошно

Вслушиваться в фугу смерти.

Пуще пущего зарываюсь в подушку —

Вылущенный, как орех, выпущенный ли,

Выброшенный... Обнимаю тебя, подругу,

И шепчу тебе в самое ушко:

"Слышишь... фугу?"

Чу... солнце заштукатурено тучами,

Ветер гудит и бубнит гулко.

Что же ты, душа моя невезучая,

Выбралась не вовремя на прогулку?

В трубах пусто. Пусто и холодно. Кутаюсь,

Напиваюсь, снова кутаюсь, напеваю

Фугу смерти.