Деревья расступились внезапно. Кончились силы и у леса векового за платье да косу ветками удерживать-цепляться: не пущу, сердешная, не гневайся, но не пущу! Не для твоих очей ясных зрелище такое мучительное, не для твово сердечка нежного, девичьего такая боль непереносимая. Ай же не сдюжишь с тоской-кручинушкой, горечью захлебнёшься, слезами изойдешь, да без толку, не поднимут слезы твои горючие камень бесчувственный, на веки вечные во поле торчать обреченный. Поворочай назад, пока не поздно, ищи долю лучшую, тебя достойную, а каменюку эту безжизненную оставь ливням холодным да пурге завывающей, ихний он жених нонче, навеки повенчанный, беззубой костлявицей в каменную броню закованный...

Угрюмо шумит лес, ветками путь преграждает, корнями под ноги бросается — все силы положу, а задержу тебя, милая, птаха неразумная. Только куда там! Рвется, упорная, от веток назойливых глаза прикрывает, да пузырёк с водою живой крепко-бережно  в рученьке  сжимает. Только успеть бы, не запоздниться! Отпусти, лес-батюшка, расступись, заклинаю душой девичьей, птичкой из сердца рвущейся! Ведь никто, окромя меня, спасти его не сможет, головушку бедовую!

Устал лес супротивиться — да и может ли красну девицу кто переспорить? — опустил лапы ельника мрачного, раздвинул дерева послушно, и открылась поле-поляна бескрайняя, кровушкой залитая.

А посередь поляны той злополучной две горы черно-каменных, два истукана безжизненных высятся, ужас-холод ледяной на всю округу нагоняют. Да вороны нажравшиеся лениво вокруг переваливаются, добычу дармовую потребляя беззастенчиво — кыш, непотребные! Кончилась отныне пожива ваша кровавая.

Бросилась Марфинька навстречу скульптурной группе, братскую любовь олицетворяющей, в объятиях крепких замершей. Да только вот лбами уперлись не по-братски вовсе, да ненависть от скульптуры той волнами черными округ исходит, аж в три погибели сгибает, чуть с ног не сбивает, душу в жгут тугой болью отчаянной скручивает.

Заминка минутная вышла — как разобрать, где наши, где вороги ненавистные, коль камень сплошной горой высится, сыростью могильной веет?

Да вот он же, Митрофан мой! Он как есть! Стать его богатырская, да плеч разворот, да ногу эдак упрямо отставил... как есть, он! Даже в каменном идолище узнаю тебя, дурень ты мой несговорчивый... Как же это... угораздило же тебя... Серденько твое бесстрашное, небось, рвется-мечется из тюрьмы каменной, вековечной, да без толку всё! И света белого отнынь ему не взвидеть, солнышку медвяному не порадоваться, ветра вольного не вздохнуть. По полюшку не пробежаться, смеху девичьему не порадоваться. Как же так... Митрофанушко мой...

Задохнулась тоской, душу рвущей, захлебнулась бедой горестной — догнала всё-таки, окаянная, не опередила я тебя! Обхватила в отчаянии беспросветном Марфа-краса идола каменного, в тщетной надежде пытаясь услышать стук сердца живого сквозь броню непробиваемую, и не заметила, печалью тягостной обуяна, как выпал пузырек с водицею живою из ладони и треснул, о камень ударившись.

И как разлилась водица та бесценная слезой родниковой и впиталась тут же в землю истерзанную до самой до капельки...