Тумбулиди сидел в драном кресле перед окном и раскуривал папиросу. За немытым вот уже пять лет стеклом растекался багровыми красками закат. Облака будто бы остановили свое вечернее движение и безмолвно глядели на то, что вытворяет солнце. Тумбулиди тоже глядел. Было плохо видно. Он выбрался из своего разваливающегося кресла, дотянулся до шпингалета и распахнул окно. Опершись на прогнивший подоконник, он обратил взор своих мрачных черных глаз вниз. Двор. На темно-сером асфальте уже почти никого не было. Редкий раз проплывали две молодые макушки, возвращавшиеся домой после продолжительной прогулки. Тумбулиди выкинул папиросу вниз и раскурил другую. На скамейках среди проржавевших детских качелей возвышались великовозрастные отроки и девы все больше в кожаных куртках и кепи. Из их угла временами раздавался гогот, сменявшийся неожиданной тишиной на время рассказа очередной похабности. Тумбулиди поднял глаза и снова стал смотреть на небо, на ближние дома, которые постепенно озарялись желто-красными пятнами электрического света. Крыши становились все чернее, и, когда они стали совсем как глаза Тумбулиди, он отвел взор. Скучно. Не закрыв окна, Тумбулиди вернулся в свое кресло, провалившись так глубоко, что коленки его стали черными на фоне позднего заката, как крыши ближних домов. Он мягко провалился вниз, ниже уровня моря, океана, ниже земной коры, ниже всех земных внутренностей, ниже Аида... Перед ним расплывались реки и озера, разрастались буйные африканские джунгли, возвышались непреодолимые человеком горы, расстилались дивные равнины, луга, туманные долины с синей водой. Тумбулиди слышал пение необыкновенных мужчин и женщин, сидевших на деревьях и держащих друг друга за руки. Они пели призывно, приглашая Тумбулиди присоединиться к ним в их удивительном единении чаяний и помыслов. Он вбегал к ним по горным тропам, карабкался по скалам, мчался по огромным корням невероятных деревьев, несся сломя голову, желая быть с ними, добегал до гигантского ствола, где — вот, вот, уже свисают их ноги, не знающие болезни и усталости, — пытался карабкаться к ним, но... но всякий раз не мог ни за что зацепиться и больно падал в осоку, что росла возле необыкновенных деревьев. Он вскакивал, пытался снова карабкаться — бесполезно. Наконец, ему удавалось ухватиться за сук, потом — за другой, за третий, Тумбулиди лез вверх неожиданно легко, без напряжения, радуясь, как ребенок. Он настолько увлекался своим движением по дереву, что забывал, зачем ему это надо. Когда, наконец, он выдыхался и поднимал голову вверх, чтобы посмотреть, там ли его желанные братья, — на ветках никого не оказывалось. И только грач, каркая и норовя откусить от Тумбулиди кусок посочнее, летал вокруг него, маленького и беззащитного, распластанного по холодному необъятному окаменевшему стволу. Тогда толстый Тумбулиди смотрел вниз — не остались ли там божественные создания. Но там лишь расстилались зеленые облака, клубами обвивая дерево, подбираясь к ногам Тумбулиди и стараясь ухватить его за голую круглую пятку, предательски обнажившуюся из-под рваной тапки. Он отдергивал ногу, тапка сваливалась, и сам Тумбулиди срывался с дерева и летел вниз... И проплывали мимо корабли, и сверху пролетали самолеты, под Тумбулиди гремели электрички, шумели автобусы, бестолково светили фарами автомобильные пробки. Он летел вниз под голос Левитана, под концерты консерватории, румынский хор, под песни Зыкиной, под менуэты Баха и симфонии Моцарта, под рокот взлетающих ракет, садящихся самолетов, под лекции профессоров и академиков. Вокруг кружились свежие газеты, Тумбулиди ухватывал парочку, но букв разобрать не мог и летел дальше. И стюардесса приносила чай, и он украдкой восхищался современным сервисом. Не успев отпить чаю, Тумбулиди стремительно проносился вниз, куда уже и солнечный свет попасть не мог, и только странные твари обитали там, доставая себе пропитание как получится и где получится. Тумбулиди пролетал и эти места и оказывался, наконец, в своем кресле.

Окно было уже совсем синим — на асфальт внизу слетела ночь, сдув со скамеек всех вечерних обитателей двора. Дверной звонок раздавался по комнате неожиданно нагло и по-хамски, вокруг была темень, а в желудке — пустота. Тумбулиди во второй раз оторвался от своего кресла и, подойдя к двери, отпер. В комнату влетела Тамара — неожиданная, черная, свежая, со сверкающими глазами, — распространяя вокруг себя какой-то советский аромат.

— Гиви, привет! Я так рада тебя видеть! Ты ведь не заходишь, даже не звонишь! Ах, Гиви, ты совсем забыл свою сестренку. Как ты изменился! Небритый, лохматый! Ты ужинал? Я приготовлю тебе ужин. Гиви, милый мой, я так счастлива! Я познакомилась с таким человеком! Его зовут Саша, ему тридцать шесть, он контролер в троллейбусе. Гиви, я знаю, что ты не любишь контролеров. Не перебивай. Не перебивай, пожалуйста, я не досказала. Он такой симпатичный! Гиви, у тебя даже нет продуктов! И холодильник сломан! Ну, хорошо, у меня есть кое-какая еда. Вчера он водил меня в ресторан, он так мило за мной ухаживал, он так галантно подливал мне вина, Гиви! Я сойду с ума от любви. Ты знаешь, я выхожу замуж. Он сделал мне сегодня утром предложение. Как это было? Ах, Гиви, даже не спрашивай. Он позвонил мне в полвосьмого — я еще спала. Я сказала, алло, а он говорит, здрасьте, это Саша. Я спросила: кто-кто, а он — Саша. Я говорю: что за Саша? Он: ну как что? твой Саша. Я подумала и вспомнила. Он спросил, как я себя чувствую. Я, конечно, тут же сделала томный голос — ну, ты знаешь, как я умею, — и говорю: я полна воспоминаний о вчерашнем. Ну, тогда он говорит, выходи, мол, за меня. Представляешь?

Тамара умело вертелась на пыльной кухне, взмахивая пухлыми руками и воздевая их время от времени в потолок — для пущей выразительности своих слов. Она была как посланец снаружи, оттуда, где была ночная прохлада, где ветерок развевал Тамарины черные волосы и приподнимал ее длинное темное платье, прикрепленное к Тамаре широким черным, блестящим ремнем.

— А остальное по-старому. Работаю все на той же фабрике, зрение садится. Была в поликлинике, врач говорит — делайте гастроскопию. Ты себе можешь помыслить такое?! Чтобы я глотала эту жуткую трубку... Анюта уехала в Италию. Ну, Анюта — дочка нашей соседки с Пролетарской... У тебя есть горячая вода? А у меня нет, представляешь?.. Отключили. Говорят, не платите... Баба Авдотья умерла... Ты знаешь, американцы придумали такую шутку, в которую можно поставить еду, и она приготовится и нисколечко не подгорит! Это Саша мне рассказал. Гивичка, он такой умный, так мило шутит, такие смешные анекдоты рассказывает! Я просто от него без ума!..

Гиви слушал это извержение эмоций из Тамары вполуха, вяло поглощая горячие макароны с тушенкой, приготовленные сестрой. Он не мог вспомнить, когда он видел Тамару в последний раз. Но зато он сразу отметил, как она округлилась, утратила былую талию, приобрела еще большую веселость, которая, впрочем, была присуща ей всегда.

— Вкусно? Гиви, у тебя так мрачно, ты живешь жутким отшельником. Тебе надо выходить, дышать воздухом, ведь у тебя слабое здоровье...

Поток слов полился дальше, вымачивая одиночество Тумбулиди, возвращая его к жизни, хотя, он знал, ненадолго. Тамара мигом очистила свою тарелку и — вот, уже на столе парят две старые чашки, наполненные до краев темной жидкостью, заваренной на порошке из пачки с черными по желтому буквами: "Индийский чай". Тумбулиди отпил из чашки и почувствовал, как сестра счастлива. Он понял, что эту жгучую блондинку переполняет счастье, что она пришла к нему не для того, чтобы навестить брата, а лишь чтобы разгрузить свою душу от необыкновенного чувства, наполнявшего Тамару до краев.

— Ах, Гиви. Как хорошо, что я тебя увидела... Я так рада. Звони, хорошо? И приходи — ведь я через квартал теперь живу, запиши адрес... Все, я побежала.

Звонкий чмок поцелуя и звук входной двери...

Серая тоска залила сердце Гиви, недавно оттаявшего и вновь погружавшегося в никуда, глубоко вниз, ниже уровня моря, океана, ниже земной коры, ниже всех земных внутренностей, ниже Аида... Гиви расстелил постель на диване, разделся и лег. Сон не шел то ли оттого, что поспалось накануне, то ли от такого неожиданного визита Тамары и потока новостей... Он лег на бок и прикрыл глаза. Понемногу его окутывал сон, и он, сквозь это волшебное облако Морфея понимал, что наутро он проснется, встанет, раскурит очередную папиросу, спустится в магазин за новой пачкой, за булкой хлеба, пакетом молока, за сыром, палкой колбасы, за упаковкой чая и банкой кофе, за мешком сахара и килограммом соли... Он починит холодильник, вымоет квартиру, приготовит кастрюлю супа, жаровню жаркого и другой еды. Но к следующему приходу Тамары он будет снова дремать в своем кресле и видеть сны, в квартире будет страшная грязь, и холодильник опять будет сломан...