Полоска быстрых этажей

меж приоткрытых губ израненного лифта

прокалывает глаз, как месиво стальных дождей

гвоздями прибивает небо к мокрой кофте,

и дом выплёскивает плод,

забытый ультрафиолетом —

он делает трёхмесячный аборт,

простыв меня холодным летом.

Чертёж двухмерных, плоских улиц,

и я, словно циркуль по гладкому ватману;

пытаюсь сберечь своё ца

от азимута взглядов, вопросов. Закидываю приманку

резиновой вежливости, притянутой на каркас

острых, треугольно-бодрых скул,

и тогда, конечно, "могу я спросить вас,

do you study at my school?"

будет звучать простым рикошетом

от стены одиночества упругого мячика,

и можно даже поблагодарить лёгким шёпотом,

закусить треснутую губу и улыбнуться для этого мальчика,

и он скажет, что мои волосы пахнут сакурой,

но мне сейчас, тут, здесь не хочется на исповедь,

и чтобы не высветило рентгеном, "может, покурим,

сходим, почему, ну ладно" — а надо было сказать, что ведь

я как раздавленная кошка с шерстью,

слипшейся от крови, и античным мрамором

в зрачках; я посыпаю рифмы белой взвесью,

чтоб спотыкался твой шлифованный язык, и mon amour

распался на луну и голод:

ах, вся ваша фило-софия — дифтонги,

леденцы, что прилипают к нёбу

и царапают столь хрупкий стих! Немного

щурясь от люминесцента, до вывихов

в кистях перерисовывать псалмы

с трафаретного окна, запотевшего от выдохов

и влажных осенних простыней, на которых телесные холмы

лежат барельефом, некрологом. Нельзя

коптить больное горло, но, поджигая фильтры,

я отправляю чувства в минус десятичной дробью. Скользя

по этим мокрым стёклам, учусь не думать утром

о венках, которые уже плетут старательные нимфы,

а если нет движений в разветвлениях аорт

и сердце не омывают потоки мутной лимфы,

я всего лишь стану дружить с тишиной рот в рот.