Интродукция

Я не героиня. Я — рассказчик, как в фильмах Роу, этакая румяная старушка-веселушка, что открывает расписные ставни, окидывает взглядом леденцовые небеса, сахарные берега вокруг рек медовых, и сказку начинает.

Начнем, пожалуй, так: в атмосфере черно-белого старого кино, снятого на шосткинской пленке «Свема", с плакатными добромолодцами и крепко сбитыми молодицами сделать бы дыру... разодрать бы ногтями экран и ввалиться на сцену провинциального дома культуры, в пыль, в шелуху, в вопли испуганных черно-белых зрителей, чтоб разукрасить все это, разрисовать богатой люминесцентной палитрой.

А потом взять иглу-цыганку у бабушки, сидящей на приставном стуле первого ряда, чтобы сшить края холста крупными стежками, включить проектор и смотреть в те же лица, тех же героев, думая, что это качество пленки такое. Паршивое, надо признать, качество, дыру не видно совсем, краски поблекли, при таком-то освещении...

Сюжет

Жил-был Мастер. Нет, прах Булгакова ворошить не будем, так уже звали кого-то, когда-то и звать будут вечно. Наш герой, конечно, мастер, но он никогда не знал, как выглядят хризантемы, не имел специального филологического образования. Писал по наитию, чаще о себе, но, признаем, — мастерски. С психушкой был знаком только по рассказам очевидцев, по некоторым книгам, да по своим мыслям, подчас дурацким.

Значит, жил-был — Дурак. Нет, наверное, все-таки не будем его так называть, ведь Дурак — это призвание и судьба. Да, наш герой, иногда сидел в метро с отвислой губой. Да, частенько тупил в ответ на чьи-то умные вопросы. Да, снилось всякое: вперемежку голые тела, похоть и небо. Да, деньги приходили ниоткуда, как в сказке, и уходили, не задерживаясь. Но все-таки Дураками не становятся, а рождаются, и чаще в русском народном творчестве.

Тогда, может быть, жил-был Поэт. Ну, любил наш герой рифму, с задрогом врожденного перфекциониста, сам в ямбы и хореи с головой нырял, фыркал, плескался жирной тушкой. На один бочок повернется, как в нецензурном анекдоте — красота! На другой бочок — то же! Сам писал, скрупулезно считая слоги, вылизывая мелодику, иногда, наплевав на смысл. Но Поэт — это слишком пафосно, слишком обязывает.

Хорошо, жил-был Триедин, с характерными чертами Мастера, Дурака и Поэта. И была у Триедина мечта, которую он холил, лелеял и вскармливал. Мечтал Триедин написать поэму о Дездемонах. Да-да именно во множественном числе. Не нужно подозревать нашего героя в кровожадности и цитировать классика — «мы их душили-душили", — нет. Мотивы написания были совершенно иные, как обычно жизненные, как обычно из собственного опыта.

Поэт в Триедине сразу призвал Музу. Та прилетела на одомашненном Пегасе с кружевной попонкой и нарисовала первый образ.

Мелким шрифтом (курсив): фильм черно-белый, пленка, как помнится, не лучшего качества, но запах булочек с маком и кипяченого молока пробивается сквозь ветхость деревянных стульев и плюша на окнах заштатного дома культуры... зритель, почувствуй его...

Дездемона — жена.

Она ведь была первой. Она была светлой, теплой, родной и привычной. Мастер, а он уже им был, лепил ее из податливого несмышленого материала. Дездемона смущалась, краснела, закрывала глаза и надевала в постель ночнушку. Мастер терпеливо пояснял, что кружева и бантики, — почему-то на женском белье всегда так много бантиков, пошлость какая! — конечно притягательны, но тело должно быть телом. При этом объяснении в нем тут же просыпался Поэт и слагал что-то на манер: «души шагреневая кожа, в мурашках и ознобе страсти, и мерзнут плечи, множат счастье, чтоб тело душу не тревожа, кормило сердце...". Дездемона ахала, потом стонала, потом орала, что ему Дураку, не стихи сочинять нужно, а деньги в дом приносить, ребенка одевать-кормить. Дурак огрызался, называл Дездемону, соответственно, — дурой набитой с мещанской психологией, и шел на балкон смотреть на звезды: «раньше видел небо в твоих глазах, теперь оно спряталось в руки, которыми ты стираешь пеленки сына, а я жду звездопад..."

Мелким шрифтом (курсив): рассказчица поводит плечами, как от холода, смотрит в сторону от экрана, закуривает первую сигарету, прокашливается...

Первым крупным гонораром и первой норковой шубой Триедин убил первую Дездемону, мастерски, нужно отметить. Дездемона угасла тихонько: спряталась за плитой на кухне, растаяв там под запах огуречного маринада. Осталась жена — счастливая супруга Мастера, в норковой шубе, с прежней нелюбовью, но уже уважением, к поэзии. Дурак в Триедине — успокоился, а Поэт потерялся от обилия закусок. Поэт должен быть голодным и несчастным, чтобы писать о счастье: «и мирно тикают минуты, волос твоих касаясь нежно, в вязанье — спицы, воздух мутен, и седина платком небрежным...", о Муза, где ты?

Муза сняла с Пегаса кружевную попону, щелкнула кнутом так, что конь закусил удила и понес Триедина куда-то далеко, где темно, тепло, влажно, где нарисовался второй образ.

Мелким шрифтом (курсив): на пленке появляется больше штрихов, проектор скрипит, звук с экрана, как стеклом по асфальту по барабанным перепонкам.... зритель, не затыкай уши пальцами...

Дездемона — страсть.

Никто не знает, как это начинается, как из потуг пузырей на воде выползает пуповина затяжного дождя. Триедин нырял в лужи, выставив вперед рожу Дурака, пьяного коньяком и пивом, убегающего от привычного, от банального, от повсеместно правильного. Лужи оставляли на губах болезного грязь, но смывали мусор. Дурак плакал, цитировал Поэта, поносил последними словами сытого Мастера, иногда даже матерными, не в рифму: «сколь веревочка ни вейся, а в финале мордой в стол, нам не надо эдельвейсов, нам давайте прочный кол" — чушь, бред, пьяные сопли, нетрезвые мысли, опохмелочные сухие кошмары. Вот тут, вдруг, появляется она, — преждевременно, стремительно, опередив сроки, хлюпнув водой в лицо Триедину, для пробуждения (а он решил, что это пена, из которой Афродита...). Мастер сразу снял шляпу, потерял голову и нашел слова для Поэта. Тот нагородил околесицу из палиндромов, акростихов, суицидальных мотивов для глубины и от новизны навалившегося. А Дурак покупал шикарное женское белье (заметьте, с бантиками!), туры в Египет, запасные рубашки. Он научился носить в портфеле полотенце вместе с презервативами. Мастер постигал гармонию, парил мыслью по эзотерике, видел потоки открытых чакр, стремился к единению чувств и мыслей. Дурак врал жене, что очень много работы, а в транспорте так тесно, так тесно... Поэт рифмовал карму и магму: «потом, когда дышать учиться буду, когда по-новому узнаю потолок, на белом небе нарисую Будду, пусть землю держит, ту, что из-под ног"...

Мелким шрифтом (курсив): рассказчица кутается в шаль, закуривает вторую сигарету, пускает фигурные колечки дыма... разного диаметра... сейчас в профиль, она одновременно похожа на Марлен Дитрих (полуопущенные веки, длинные ресницы, мундштук, тонкая кисть, белый локон) и на учительницу младших классов (не замужем, за двадцать пять, больная мама, однокомнатная квартира, вчера послала директора школы — надоел)....

Смертельный приговор Дездемона подписала своим намереньем развестись с мужем. Триедин испугался и сразу потерял все атрибуты бурной страсти, кроме страстной мечты выпутаться из возникшей ситуации. Мастер в нем возмутился: «Как? В бытовуху? В тюрьму распланированной жизни? Это после слияния любящих душ, после парения и возвышения к вишудхе?" Дурак засуетился: «Ну, ты же понимаешь, я еще не готов, у меня дети, для жены это будет такой удар, разве нам плохо сейчас?" Поэт стал приводить в примеры Петрарку и Лауру, Есенина и Айседору, Осипа и Надежду (милый, но они были мужем и женой? — да, но жили порознь, а если б вместе, то что бы он написал о Воронеже?)... «Он рисовал ее глаза в Мадонны лик, она ж смеялась, и фреска стыла — покрывалась, как пылью, трещинами вмиг"...

Муза сидела на холодном ветру. Отпустив Пегаса, она напоминала цыганского врубелевского Демона на пороге Кирилловской церкви, где с иконостаса смотрели те самые глаза, — погибшей Дездемоны — страсти...

Мелким шрифтом (курсив): первая часть фильма закончилась, по экрану царапнуло обрывком пленки под жирным крестом финала, остались грубые стежки на белом фоне и тишина, пять piano... ее можно потрогать, как протянуть руку в пылинки, вьющиеся в луче проектора... потрогай ее, зритель...

Продолжение следует...