— Вот, понимаете, вот вы опять пишите бессюжетно, без, пусть иллюзорной, но цели, — Илья Исаевич закрывает папку с рукописью молодого автора. Тот потный и бледный, тот ищет платок в левом кармане, а платок у него в правой руке.

— Илья Исаевич, но ведь жизнь не всегда праздник, есть серые, так сказать, дни и судьбы, что ж о них никто писать не будет? — автор находит платок, вытирает им тонкие губы, как после жирной еды.

— Видите ли, молодой человек, — смотрит на обложку папки, — Александр Николаевич, об этом уже давно написано. Достоевским. И другими... а вы напишите так, чтобы параллелей и мыслей не возникало. Ни у меня, ни у читателя.

Платок будет выстиран заботливой женой, отутюжен и положен в шкаф с лавандовым запахом. Потому что так положено. Молодой автор больше не будет потеть у стола плешивенького и морщинистого Ильи Исаевича, потому что в его рассказе так и не появится герой, за которым "на край света", "головой в омут", которого "убить мало", но "не убить нельзя", и что не будет у читателя чувства "рвущихся тетрадных листов".

Так когда-то сказала Динка. Мы пили теплое пиво на Владимирской горке, собирались проехаться на фуникулере к речвокзалу. Она сказала: "вот почему, сколько я не смотрю отсюда вниз, столько раз у меня в середине рвутся тетрадные листы". Тогда было непонятно. Но, через несколько лет, выгуливая заезжего российского издателя, я привела его в беседку, чуть выше памятника Владимиру. Издатель был питерский, пленник просек и болот, осознавший еще до рождения, что лучше Питера ничего и никто не придумал. Не спорила: я только привела его на Владимирскую горку. И было молчаливо, а там над Днепром — чайки, дальше — Труханов остров, по периметру — новые массивы, белые на солнце, а над всем этим — небо, а под ногами — листья шершавые, хрусткие, легкие, а под подбородком кулачки и облупившаяся за лето краска заборчика. Но, самое главное, я почувствовала, как внутри у меня "рвутся тетрадные листы": многократно, настойчиво сжимаемые чьей-то невидимой рукой, со свежей типографской клеточкой. И героиня была: девчонка сидела на краю склона, из-за края ботинка по колготке тянулась перепончатая "стрелка", в ухе рядком теснились точки-сережки, волосы топорщились, а голос пел что-то тягуче-гуцульское.

— О чем она поет?

— О том, что она видит.

— Украинский вариант "акына"?

— Может быть... а может, она видит то же, что и мы, и не может об этом молчать.

Продолжение следует...