Сперва на белой эмалированной поверхности чайника появились небольшие коричневые точки, затем они стали увеличиваться, расползаться, наплывать на розовые колокольчики. Художественная ботаника тоже повела себя непонятно: розовые колокольчики сначала стали синеть, потом чернеть. Внутри чайника потрескивало — отрывались чешуйки многолетней накипи, осыпаясь рыжей перхотью на раскаленное дно. Утроба сгорающей посудины дымилась, чернела, на стыках плавящихся краев проблескивали красные нити.

В это самое время хозяйка гибнущего чайника стояла на балконе, терла глаза, в которых фонари расплывались мягкими лучистыми шариками. Она, как водится у женщин, плакала. И, как у них же заведено, причин для слез было очень много...

Всегда интересно встречаться с прототипами своих героев. Смотришь в глаза погибшей под паровозом героини, кушаешь варенье, пьешь чай и видишь: что у Ани уже первые морщины, что забыла салфетки положить, те самые — фирменные с вышитыми пингвинами, что сын у нее растет оболтусом, а дочь похожа на нашего общего школьного друга Сашку.

Знаете, а ведь яркие персонажи и сочные детали рассказов всегда выдергиваются оттуда: из юности. Самые сладкие арбузы были только на Кубани, где дядя Вова Никулин (я всегда думала, что это прозвище) привозил прицеп с бахчи и грузил арбузы прямо у ворот. Самые обидные обиды только в школе, когда класс спиной к тебе и на уроках и на перемене. Самый-самый поцелуй, самая-самая разлука, самые-самые друзья, самое-самое море, небо, лето... Мы любили об этом поговорить на кухне у Ани. Часто вспоминали нашу третью — Дину. К слову, я о ней тоже много наваяла, но никогда ни при каких обстоятельствах ее героини не погибали. Только в одном из романов, в последнем и самом успешном — женщина, написанная с Дины, навсегда уезжала в Израиль, оставляя за стеклянной трубой пропускника в Шереметьево свою любовь, молодость, страну и желтые кленовые листья. А это почти как умирала.

Она — Дина Ивановская, ведь всегда любила осень. Не так, как Пушкин, с россыпью результатов, а тихо. Динка как будто застывала, уходила в себя, натягивалась, потрескивала, лопалась и улетала в низкое небо. Мой роман вышел из типографии в октябре, как раз на годовщину ее смерти. Один из номинаторов государственной премии исступленно жал мне руку, а второй пытался весь банкет насвистывать "хава-нагилу", мне подумалось: какого черта! Почему я получаю тут первую премию, а Динка — вдохновительница и почти соавтор в Берковцах под кленовыми листьями.

После той трагедии, мы обзвонили всех одноклассников, и собрали почти все тетрадки с нарисованными рассказами. Да-да, именно нарисованными. Это началось в классе пятом — Ивановская сидела на соседней парте, что-то рисовала всю математику. Потом подошла ко мне на переменке, позвала к пальме, где мы обычно секретничали. Пальма, как сейчас помню, вся в сухих штырках, с обломанными листьями, с комками земли, вперемешку с катышками из фантиков и шпаргалок. Очень неуютное растение надо признать.

— Вот, хочешь почитать?

— Что это?

— Это сказка.

— Какая сказка?

— Я придумала для нас сказку... и... вот...

— Дин, но тут картинки?

— Понимаешь, это как будто из книжки убрали слова, а оставили одни картинки, чтобы каждый мог сам придумать... для себя.

Я уже не помню, что именно было в той первой рисованной сказке. Но вскоре в классе начался "сказочный бум". Все таскали Ивановской чистые тетради, где селились молчаливые принцы, принцессы, замки, горы, ветра, цветы, битвы, победы и свадьбы. Потом в рисунках появились более сложные сюжеты, многоуровневые композиции, печальные финалы. Дина набила руку, рисовала быстро и с каждым годом все профессиональнее. Это уже были не сказки, а сценарии маленьких фильмов. У девчонок в классе появился новый вид гадания: "по Динкиным историям". То есть даешь ей чистую тетрадь и ничего не говоришь про сюжет, хотя загадываешь либо "хорошо", либо "плохо", а потом ждешь приговора. Узнав об этом, Дина еще более усложнила свои рисунки. Теперь не только весь сюжет был интригой, а каждая картинка представляла собой символический ребус. Только одному человеку в классе она ничего не рисовала, хотя его профиль и мысок волос на лбу часто появлялся на клетчатых листах. Это был Сашка Шкалько, наш школьный "герой-любовник", который теперь муж Ани, и который иногда варит по утрам кофе... только мне...

Так вот, когда писался роман, я часто перелистывала тетради со сказками. Мне они помогали. Будто опять гадала "по Динкиным историям", чтобы придумать судьбу своим героям.

И в тот пьяный вечер, после награждения, я решила, что напишу о ней, как о ней, как о Динке Ивановской — моей школьной подруге, не состоявшейся солистке, художнице, помните? — она любила осень, обожала облезлого терьера Басю, была влюблена в Сашку Шкалько. И не сама напишу, а прочитаю о ней из тех тетрадных сказок, выужу из штрихов и точек то самое важное, что Динка хотела сказать, да мы не слышали.

Продолжение следует...