Миа стояла на узкой, два шага в поперечнике, стене из плотно пригнанных серых глыб. С наружной стороны камни, выщербленные ветром и водой, были облеплены склизкими водорослями. Стена тянулась с востока и запад, если стоять лицом к западу. Вверху небо, внизу — два прибоя, по кругу — солнце, луна и горизонт.

Миа поежилась от холодного ветра, потянулась, разминая мышцы. Ей нужно было идти. Только спина все еще болела и похрустывала левая коленка. Девушка улыбнулась, вспомнив недавнюю победу над розовыми пупсами. Бесполые голые существа с очень острыми зубами окружили, навалились рыхлой массой, норовя откусить, оторвать, отгрызть побольше. Они напали подло, на рассвете, в самый сладкий сон. Победа пупсов при таких условиях сражения была очевидной. Миа теряла одежду и кожу, плакала и звала на помощь. Раны становились все глубже, пупсы вгрызались уже в самую сердцевину тела. Так бы и закончилась дорога Мии, если бы ей в голову не пришла спасительная мысль: "не нужно им сопротивляться, стоит притвориться, что мне это нравится, возможно, самой стать пупсом". Девушка расслабилась, улыбнулась и впустила ненасытных внутрь. Она даже удивилась, насколько это оказалось просто. А потом ее тело налилось тяжестью, разбухло, и Миа взорвалась, как ядро галактики, рассыпавшись по кругу миллиардом теплых юных планет. Пупсы, погибнув, стали звездами, а она оказалась на стене, между прибоем двух морей.

И ей нужно было идти.

Он помнил ту весну, когда к углу оконной рамы на кухне две ласточки начали приносить в клювах сор и глину. Тогда ему было девять или десять лет, отец уже не жил с ними. Паша любил наблюдать за птичьим строительством, оседлав скрипящий стул с потертой гобеленовой обивкой. Мебель в их квартире не соответствовала метражу двухкомнатной "хрущевки". Изящные линии буфета, сонный овал софы, бархатный оттенок дорогих пород дерева, ящички комода (все ключи от них потерялись еще до Пашкиного рождения), райские кущи и павлины на шелке и гобеленах, — все это грудилось, толпилось, пылилось в тридцати метрах общей и двадцати четырех полезной. Иногда мама набиралась злости для: "произвести ревизию", начиная с секретера. На нем все и заканчивалось. Они сидели вдвоем, перебирая тисненые альбомы, где еще живые бабушка Оля и дедушка Кузьма Демидович, где черно-белые ромашки, ордена и пионерские галстуки. После альбомов рассматривались аттестаты зрелости с гербовыми печатями, наградные листы и похвальные грамоты. Паше нравился запах старых бумаг. Еще ему нравилась фотография со смеющейся молодой мамой. Она стояла на возвышении, под неизвестным Паше деревом, похожим на елку. За маминой спиной было море, рядом была перекладина качели, но, самое главное, на фотографии был ветер: он ерошил челку, развевал и натягивал на круглом, как мяч, животе длинный цветастый сарафан, разворачивал ветви дерева к зубчатой стене замка.

— Мам, а что это за дом?

— "Ласточкино гнездо".

— Это чей-то дворец?

— Нет, в нем была когда-то дача богатого человека, а теперь это часть санатория в Ялте.

— Давай туда поедем летом?

— Давай.

Они никуда не поехали, маме не дали отпуск. Первый месяц лета он провел в школьном лагере на одолженной раскладушке, а два других проторчал во дворе под каштаном, встречая загорелых одноклассников. Но у Пашки все-таки было свое "Ласточкино гнездо", на кухне. В июне появились три орущие клюва, потом маме пришлось раскрывать по воскресеньям окно, чтобы смывать со стекла бело-коричневые пятна птичьего помета, впуская в ванильно-молочный запах кухни проспект: с пылью, солнцем, небом и звуками.

А в сентябре ласточки улетели.

Продолжение следует...