Тревожные размышления Марии-искусницы, во месяце седьмом. Отсель, и до самого неба.

— Дык куда, бишь, это ты меня посылать вздумала? Да не замай, пойти туда всяк дурак поспешать не станет, а уж я и подавно. Только погодь, вона на полях запишу, чтобы не забыть. Не кажный день в нашем хмуром уголке столь витиевато заворачивают!

Птаха, даром что невелика телом, продолжала яростно и многословно вещать. Вот ведь сил откудова столько набралось в комке-то перьев. Битых четыре часа Митрофан терзал свой слух воплями да змеиным шипением. Впрочем, чего греха таить, довести Лысая Шапка мог любого.

— Ладно, погодь. Мне в тутошней глуши, и правда, ловить особо нечего. Да не смотри ты волком, дело говорю! Предположим, отправлюсь я в путь, так ты что же, вернёшься потом девицей-небылией, нате вам, мил-милёночек, вот она вся я, ваша навеки! А коли не по нраву ты мне?! Ты-то вона меня во всей красе наблюдаешь, молодец, хоть куда! А девки у последней године вовсе не родятся, корявые все, как смертный грех! Ась, что скажешь?

— Сам дурак, ухарь неотёсанный! О кои-то веки такие хамы да неучи набежали-та? Ох, бабоньки-и... — запричитала птичка. Впрочем, чой-та она так хитро поглядывает? Задумала, чирикалка, что-то, ой задумала. Кабы Митрофанушка наш не попался на хитрость плутовки!

— А впрочем, что с тобой лясы-то точить. Бабы, известно, дуры, чего уж о птицах рядить. Эй, рябенька, цыпа-цыпа!.. — пальцы быстро-быстро замельтешил, словно просыпая пригоршню крошек. Птица-баловница мигом умолкла, как приклеенная вытаращившись вниз со своего насеста. То ли обалдела от такой наглости, то ли и правда повелась на куриный свой манер. — Ты это... Ты вали отседова, подобру-поздорову, мы люди тихие, сами не местные. Отстали от поезда... тьфу ты. Вопчем, нету у меня резона по твоей надобности, распрекрасная, куда-то швалындаться.

Лысая Шапка поднялся на ноги, выпятил грудь. Дескать, и нечего тут рассусоливать, мужицкое слово — вернее верного. Постоял так минуту, потом ещё пару минут для верности. Молчит птица, таращится.

— Эй, да ты не заснула там чай, болезная?

— А?! Что?!

— О, тьфу на тебя, встрепенулась. Я говорю, проваливай!

Поквохтала птица, попричитала немного, вздохнула, да и махнула крылом.

— Фиг бы с тобой, дурачок. Оставлю тебе вот... артехфакт, — протянула пернатая, аки страус какой, даром что летающая, синюю свою пупырчатыю лапу. А в ней — али не гвоздь? Ещё и чешуйками покрыт, кривой какой, ржавый.

— На что мне эта ржа подретузная?

— Сам ты, — обиделась птица, — ржа. То коготь дракона, музейный екземпляр. Коли покладёшь его заместо себя на подушку — так на утро второй ты будет по двору гулять, безропотно исполняя твои каждодневные обязанности. Так то. Дурак своё счастье нипочём в руках не удержит. Помяни моё слово, Митрофан Лысая Шапка.

На том и улетела. Только чтой-то у неё глаз хитрющий мигает. Встретятся они ещё, ой, чует моё сердце, встретятся!