Мы ехали очень быстро, почти летели. Октябрь обернулся уже похороненной душевной болью, но все равно стало приятно. Опять можно было бы развивать тему мертвых листьев, мраморно-слоистой погоды, сезонного обострения рецепторов и психической возбудимости, медленных птиц, контрастного тепла кофейни, где чайник чая стоит копейки, а прохожие за стеклом похожи на разорванное серое полотно. Осень поглощала. Даже вечная влага в ботинках рождает миллионы мыслей о строении жизни и ужасающей глубины хаосмоса. Мы ехали очень быстро. Уже темно, впереди — ночь разговоров, ночь глубокомысленных ныряний под крепкий коктейль "Ашшама". Текила и содовая вливаются в стакан одновременно, после чего сильно взбалтываются и залпом проглатываются. Глаза на мгновение отчетливо различают сияние над головой собеседника. Локоть упирается в горячий электрический чайник, доли секунды хватает двигательной коре спасти кожу от пузырящегося ожога. На спидометре — 130. Впереди — тьма. Позади — ...

Он лежал на встречной полосе, ближе к обочине. Его освещали фары четырех полицейских машин. Быть может, первый раз за всю дерьмовую жизнь столько внимания со стороны властей. Сигнальные огни гонялись друг за другом. Восковые лица офицеров выражали тоску. Их было пятеро, в форменных плащах они походили на невысокие скалы. Сгрудившись, они что-то обсуждали. Один стоял немного в стороне, подперев голову правой рукой. Пальцы левой сжимали рулетку.

Я вышел из машины, дождь сразу вылизал меня. Ветер мешал смотреть. Осень была против того, что полчаса назад произошло на загородном шоссе. Автомобили бездушно проезжали мимо. За темными стеклами сидели манекены. Или резиновые куклы для ублюдочного онанизма. Я сделал несколько шагов в его сторону. Он смотрел на меня.

Удар был настолько сильным, что его вырвало из собственных ботинок. Босой, он лежал на спине с неестественно вывернутыми руками. Его поза напомнила мне распятую товарищами жабу, мне было тогда 9 лет, живя в летнем лагере, я присутствовал на этой экзекуции. Жажда познания перевешивала казавшуюся тогда мелочной человечность. Немного позже я, вспоминая первое в своей жизни распятие, корил себя за бессердечность, хотя все было сделано своевременно. Его взгляд не вызывал страха или отвращения. Он был на удивление естественным, взгляд изумленного человека, такими глазами рассматривают полотна в художественных галереях. Я не мог подойти близко, однако отчетливо различал цвет его радужной оболочки и расслабленные зрачки. Он был мертв.

Он был мертв. Удивительно было ощущать пропасть между нашими мирами. Я стоял на ее краю, а он уже летел к бесконечному дну. На время я стал формой для отливания ритуальных фигурок, меня заполняло раскаленным дыханием пространства, легкие неба ритмично вжимали меня к селезенке тверди. Потоки крови — бродячие мыслеформы — сбивали с ног, клетки-пожиратели охотились за моим бодрствованием, они жаждали мрака, я сиял. Я был жив.

Впереди была тьма, часы летели. Я дошел до нашего авто и с чувством небывалого удовлетворения уселся рядом с шофером. До места назначения оставалось всего полсотни вдохов.

Через час, стоя у окна второго этажа с раскуренным эвкалиптом, я смотрел на город. Туман, как фотофильтр, лег на картинку с миллионами электрических ламп, огнями зажигалок, светом кошачьих сетчаток, вспышками чужих мыслей, подарив моему взору медузу, еще живую, но медленно угасающую вместе с городом и его жителями.

В километре от меня, между мраком и сиянием лежал он, ожидая катафалка. Я, вскоре, слился с тьмой.