— У нас сломался мотор, Коч... — пробормотал старик, моргнув как-то по-черепашьи. Обнажив коричневые зубы, он с воплем что есть сил дернул ручку стартера и прислушался. В красной металлической коробке заурчало, плюнуло и замолкло.

— И вёсел-то нет, черт возьми...

Я перегнулся через борт лодки и вгляделся в мутную воду. Похожие картины я видел в старом боснийском кино — искаженное течением отражение лица и переплетенные водоросли, еще бывало, камера делала крупный наезд, и зритель угадывал очертания человеческого тела на дне или в рыбацкой сети, а за кадром глубоким грустным басом текло: "Ты не выдержал, брат, теперь у реки будет достаточно времени выслушать печальную песнь невольного сердца..."

Старик поднял лицо, и, в прищуре, потряс руками с зажатыми кулаками в небо. Таким я его видел однажды, когда его лучший друг, стеклодув, в пьяном бреду и раскаянии открыл ему свой страшный секрет. Он, "сквалыжник и задоблуд", 46 лет назад металлическим прутом изрешетил родную сестру. Он вожделел её с самого того момента, как девушка начала созревать, без оглядки открывая ему при этом свои девичьи тайны, доверяя любви брата. По ночам он приходил к ней в спальню и, невыносимо стыдясь себя, тайком трогал ее под одеялом и рисовал в воображении картины инцеста. Он видел себя первым и единственным мужчиной, он берег ее. Всё иссохло, когда озабоченный брат узнал, что сестра вот уже полгода раз в две недели делит ложе с киномехаником из городского синематографа, Фью Тенером. Как-то он на спор съел свежие коровьи внутренности, за что прослыл Фью Бычьим Потрохом. Обнимая брата, она, в слезах, рассказала ему о боли первой ночи и счастье последующих. Четыре часа спустя он, осушив бутылку конопляной настойки, убил ее и по воле невероятности избежал наказания.

Я попробовал грести руками, но течение то и дело меняло мой курс. Мы поплыли по реке, кружась на водоворотах, не огибая порогов и перекатов.

В лодке из еды лежал пакет с сухарями и луковица. На берегу я видел заброшенные строения, невозделанные, поросшие горечавкой поля, одиноких падальных птиц и старые рыболовные сети, выброшенные течением может быть век назад. Людей не было.

На пятый день, съев последнюю четвертинку луковицы, я взглянул на старика, но тот не ответил мне, спрятав глаза в складках груботканой накидки. Так он сидел до темноты, потом я уснул.

На седьмой день я увидел на берегу развалины церкви и одинокую фигуру, бродящую среди уцелевших кладбищенских крестов. Я крикнул ей, но ветер поглотил мой голос. Уже проплыв длинную излучину, я увидел, как фигура повернула голову в нашу сторону и побежала к берегу, но река унесла нас дальше за поворот.

Голод становился невыносимым. Пейзаж не менялся уже три дня — голое поле с серыми руинами пастушьих домов. Старик, слабо дыша, лежал на дне.

Последнее, что я услышал от него: "Не причаливай, пока не проснешься..."

Когда запах трупа стал совсем невыносимым, я перевалил его в реку. Минуты две он плыл, потом ушел под воду. Я питался водорослями, обсасывал ветки и сучья, проплывавшие мимо. Воды было вдосталь. Я жил.

Лев, худой и грязный, стоял на берегу. Когда течение поравняло нас, он вошел в воду и поплыл к лодке. Через пять минут он плыл за кормой, высунув морду и кончик хвоста. Мы смотрели друг на друга, не отрываясь. Я был его богом, он — моим. На четвертый день он отстал, не сказав ни слова.

Мой путь подходил к концу.