— Скажите мастер, а почему мы едим палочками?

— Потому, — ответил мастер, уплетая рис.

— Мастер, скажите, пожалуйста, почему мы едим палочками, ведь ложкой, вилкой есть удобнее?

— Вот и ешь, раз удобнее и не болтай.

— Отвечай мне, старый пенёк, почему мы едим этими долбаными палками, не то я вставлю их тебе в одно место.

— Видишь ли, мой добрый ученик, все дело в двойственности. Ведь, палочек-то две. Одна — хорошая, другая — плохая. Палочки постоянно напоминают нам о двойственности, чтобы мы старались соединять её в целое. С ложкой и вилкой о двойственности легко забываешь и начинаешь бесконечно делить целое, сразу попадая в ловушку двойственности. Смотри, я могу взять этот кусочек, если только прижму его хорошей палочкой к плохой. А теперь давай сломаем плохую палочку — она же плохая. И что нам теперь делать с хорошей? Смотреть, какая она хорошая? Понял? Ну, жуй давай. Только не забывай все хорошенько переживать.

— Понимаю, — сказал ученик, задумчиво разглядывая свои палочки.

— А вообще-то, это просто удобно, — весело пробубнил мастер, с набитым ртом, ловко подхватывая палочками рисовые зерна.

— Чего? — не разобрал ученик, упустив обеденное время.

Страус бежал очень быстро. Длинные красно-охристые перья весело бликовали в волнах мерного такта удивительных ног, плавно несущих в легких колыханиях рыжую копну его тела и чётко роняющих широким пыльным многоточием манящий пунктир погони. Гибкая шея пружинно сохраняла направляющую параллель его смешной головы с маревом выжженной равнины. Рыжий страус бежал очень быстро. Хитрости ему не хватало.

Тяжелая дверь подъезда шарахнулась от моего плеча, едва не расставшись со своими петлями, а я едва не налетел на пожилую парочку, споткнувшись о нарочно высокий бордюр. Мы дружно взмахнули руками — я, пытаясь выправить свой занос, а они — в надежде защитить каждый самое для себя дорогое. Со мной им повезло, но, услышав, как подъездную дверь снова ударили, я, уже не оборачиваясь, трусливо понадеялся, что старички и бордюр обеспечат мне хотя бы небольшую фору. Сжавшись, я изо всех сил набирал скорость.

Было многолюдно и жарко. Грудную клетку, стянутую сокрушающими кольцами страха, невыносимо ломило, и, задыхаясь, я по-рыбьи жадно хватал крепкий коктейль городского воздуха. Мастерски нарисованные страхом, выпученные глаза иной раз весьма эффективно расчищали мне беговую дорожку в хаосе пешеходного потока. Выкрики расталкиваемых позади меня людей слышались все ближе и ближе. Скоро меня должны настигнуть.

Увернувшись от очередного невинного, я резко вильнул в узкий промежуток между зданиями и сразу же понял, что ошибся, но разогнанный адреналином, продолжал бежать в финишном спурте отчаянья. Ослепленный резко погасшей яркостью дня, опрометчиво и совершенно напрасно я накинул себе лишние метры надежды.

Горячо встреченные сырой прохладой кирпичной тени, бровь и вся правая скула мгновенно вскрылись бешеным пульсом моего загнанного сердца. Вся сила скорости ушла в материю, и оглушенный, посвистывая дыханием, я сразу же развернулся, упав на стену спиной, стараясь вжать себя, втиснуться в неё целиком, стать её бесчувственным кирпичиком. Но темная стена законно выталкивала мое чужеродное тело.

В узкой вертикали белого света, уже переходя с бега на шаг, четкий, до боли знакомый ладный силуэт уверенно ступал по моим оголенным нервным окончаниям. Холодный ком копошащегося в животе страха тянул вниз, и я, всё сильнее вжимая голову в плечи, переходил в защитную стойку зародыша. Уперевшись в стену, я окончательно лишился возможности бесконечно увеличивать расстояние в заветной мечте исчезнуть все свои страхи в точку и навсегда потерять её за горизонтом. Зажатый с двух сторон неизбежностью материи, горизонт вытянулся вертикалью, пропоров мою иллюзию и дав ужасную возможность моим страхам бесконечно увеличиваться, заслоняя собой весь белый свет.

До предела обострившимся зрением я заметил, как рука ловко перехватила изящную туфельку, на шпильке которой я отчетливо разглядел прилипший к сбитой на сторону подковке каблучка клок чьих-то вырванных ударом волос. Сбиваясь на поскуливание, я зарычал от страха. Меня корежило от звука протяжно царапающей боковую стену шпильки. Внутри билась загнанная птица, отчаянно пытаясь вырваться на свободу, но то, что ее держало, стало вдруг медленно выпрямлять меня изнутри. Все равно мне больше ничего не оставалось, и, подняв голову, я решил: пусть это будет.

Выпушенная любящей рукой, изящная туфелька своим железобетонным задником вошла в соприкосновение с моим обильно покрытым потной глазурью фаянсовым лбом. Я остро почувствовал, как же ей было больно. Маленькие кулачки уже нещадно лупцевали мою грудь, а из растрепанной копны доносились оскорбительно неразборчивые всхлипы. Наконец она бессильно уткнулась в меня лицом, и я бережно укрыл ее своими ладонями, в которых вдруг почувствовал великую силу — теплый дар женской туфельки. Ее нежные пальчики осторожно коснулись моей опухшей скулы, заботливо убрав со лба рыжую прядь, и я, легонько оттолкнувшись спиной, нечаянно обрушил стену.

Подойдя к подъезду, я очень обрадовался, увидев, как сидящая на лавочке пожилая пара что-то оживленно обсуждает. Понятно что. Они притихли и смотрели на нас так, как могут смотреть только старики — ничего понять в их взгляде было нельзя. Но главное, они были целы, и дверь тоже была на месте. Правда, старичок все время потирал свой затылок, поглядывая на грозно торчащий из моего кармана каблучок. Не знаю, может, просто удивлялся его неуместности, а может, просто узнал свои волоски. Я не стал смущать жену расспросами, ей и так сегодня досталось, и покрепче обняв ее, предупреждающе посмотрел на старичка. В конце концов, ведь каждому свое. Может, он тоже почувствовал тепло в ладонях, недополучив его в свое время.

Продолжение следует...