Палец лежал на выпуклой поверхности звонка, но что-то мешало мне нажать маленькую белую кнопку. Что вообще привело меня туда в этот дождливый день? Никто этого не знает. Даже я. Да это и не важно.

Всё происходит как-то спонтанно и само собой. Мы строим планы, а жизнь с воем экспресса на магнитной подушке уносится прочь, по своим делам. По крайней мере, так любят говорить модные ныне мыслители. А еще говорят, что все дороги в конечном итоге пересекаются в одной точке. Может быть, так оно и есть. Очень может быть, что именно так оно и есть. Иначе как еще объяснить то обстоятельство, что я, уставший, промокший и нетрезвый, с недельной щетиной, всё же оказался у дверей Ёе квартиры.

Я позвонил. Хищно лязгнул дверной замок. Слепой прямоугольник, обтянутый чем-то пластиковым, не спрашивая, как-то отрешенно без скрипа отъехал в сторону...

— Ты?

Это было лучшее из всех самых изысканных приветствий. Она удивленно приподняла бровь, критично осматривая меня с верху вниз. Совсем не изменилась.

— Я.

Она пожала плечами.

— Заходи.

Внутри всё было именно так, как и должно было быть. Прихожая, подозрительный половик и от рождения несчастная вешалка, приютившая мой бесформенный плащ. Легкомысленные обои, высокие потолки, плюшевый диван...

По мере того, как сознание покидало свою немилосердную обитель, таял книжный шкаф с рафинированным набором интеллигента, таяли тюлевые занавески, таял звук тяжелых капель... Где-то далеко-далеко, на передовой сознания, обретшие автономность руки мудро укрыли меня пиджаком. Я забылся.

Дождь лил вторую неделю. Шутили, что начался очередной Потоп и уже пора заказывать билеты в Израиль. В конкурсе на лучший Ковчег победила Желтая Субмарина. Та самая, в которой каждую среду играют рок-н-ролл ребята из Аутрайдерс. Некоторые хотели переждать конец света именно там, говоря, что им в подлодке вода не страшна. Хоть бы и в желтой. Тем более что спирт легче воды.

Влага, как песок, проникала повсюду. Город весь вымок, от мостовых до серых крыш и вечно больных туберкулёзом ворон. В этой мрачной туманной сырости было что-то своё, завораживающее, мистически притягательное.

Еще не отцветшая сирень и яблони, отягощенные влагой, низко наклоняли свои ветви. Редко вскрикивали невидимые птицы. В воздухе витал запах мокрой собачьей шерсти и немытого тела. Я несколько раз ходил гулять, и неизменно возвращался мокрый и какой-то мутный. В конце концов, повадился ходить с томиком Лао Ше в крытое тентом летнее кафе на углу, пить мерзкий бурый концентрат со сливками.

Странно, но чтоб по-настоящему оценить величественное безумие мира, нужно обязательно потерпеть неудачу в попытках его изменить. Каждый раз с моих глаз слетала пелена шор, голова пустела и исчезала всякая надобность в этой никчёмной безумной гонке.

Прозрение, видимо, даётся и как некая компенсация, восстанавливающая баланс после очередного акта расширения сознания.

Проснулся я от мучительного чувства безысходной недосягаемости чего-то близкого, но обреченно непознаваемого. Пробудив меня окончательно, неясное ощущение превратилось в надвигающееся похмелье и голоса из кухни. Она с кем-то спорила. Я повернулся на другой бок и уткнулся носом в обивку.

Из забытья меня грубо вырвали.

— Та-а-ак, ешкин кот! Это еще кто такое?! — голос наводил мысли о сыне министра юстиции или, на худой конец, декана военного училища.

— Тише ты, — спокойно ответила она, — разорался. Это, знаешь ли...

Она миролюбиво объяснила кто я такой.

— А. Ладно, — голос сразу расслабился и забыл о моём существовании. Чья-то рука поправила покровы моего кокона, и я вновь погрузился в сон.

Когда я открыл глаза, она сидела в кресле напротив и, не глядя на меня, сосредоточенно пускала струи сигаретного дыма в потолок. В руках её покоился небольшой томик в красноватом переплёте, в котором я почему-то узнал Карлоса Кастанеду. Хотя, это мог быть и псалтырь.

Ня-я-я.

Приподняв голову, я встретился взглядом с меланхоличной цветной кошкой, избравшей подлокотник с моей головой своим ложем для медитации. Пиджак висел рядом на спинке стула.

Похмелья не чувствовалось, а голова напоминала что-то пустое и величественное. Может, готический храм после мора, а может пустой скелет высохшего клопа, увеличенного в сто тысяч раз.

Звенящую тишину прерывали мерные удары по подоконнику. Небо всё еще слезилось.