...Сколько они уже бредут вот так, без дорог, не зная направления, не зная — зачем? Он потерял счет дням — да его это и не тревожило.

Кругом расстилалась безрадостная, однообразная, палимая солнцем — пустыня. Белёсое небо, добела выжженный безжалостным светилом песок, белые одежды бредущих за ним людей — и ждущих, ждущих, ждущих от него откровений...

Он не знал, откуда взялись эти люди и отчего пошли за ним; сколько он себя помнил — одиночество было для него лучшим другом. Одиночество укутывало его непроницаемым плащом, навсегда поселив тоску в глубине глаз. Одиночество помогало оставаться наедине с собой даже среди толпы людей. Его оставляли равнодушным их мелочные обиды и склоки, их нелепые притязания и раболепное поклонение ему; но лишь мимо боли их — телесной, душевной ли — он не мог пройти безучастно. Было ли причиной тому туманное воспоминание о невыносимом страдании, некогда пережитом им — когда? где? — он не знал; но вид боли чужой ноюще отдавался в его душе — так, что перехватывало дыхание. И он помогал им — желая того всем сердцем — испытывая минутное облегчение, видя радость в глазах исцелённых.

И люди, идущие за ним, поминутно ждали его помощи, которую он раздавал так щедро — потому что ему давалось это безо всяких усилий, только лишь движением сердца — как? почему? отчего? — не это заботило его. Нечто более важное, глобальное; мучивший его извечный вопрос, ответа на который он не находил ни на земле, ни там, в небесах. В небесах, которые он с безмолвным отчаянием вопрошал раз за разом, безо всякой надежды на ответ: почему я, Господи?! Почему — я?..

Равнодушные небеса опрокидывались в него немым презрением, и с холодной, отчетливой, не оставляющей и тени сомнений ясностью он в очередной раз понимал: никто, кроме него.

Никто.