Недели через три начал ходить, держась одной рукой за стену, другой — за медсестру. Сестра кисло улыбается. На ее пейзанском лице не выражено ничего. Окна высокие — не впрыгнешь, да и сил нет.

Два раза приходил следователь из прокуратуры. Сначала был ласков, потом пугал. Изображал из себя доброго и злого в одном лице. Видимо у них там нехватка сотрудников. Я же твердил, что ничего не помню, был пьян, скорее всего, упал и ударился головой.

— Следствием установлено, что вас ударили обрезком чугунной водопроводной трубы, — заявил следак.

— Жаль, — говорю, — что не все еще перешли на металлопластик.

Под конец он напутствовал меня так:

— Слушай ты! Из-за таких мудаков от рук преступников могут пострадать приличные люди!

"Приличные — не могут" — подумал я, а вслух послал его подальше.

Он пошел и больше не возвращался. Наверное, закрыл дело, сунул его в архивную папку и с облегчением выпил коньяка. Грамм двести. Так, по крайней мере, мне представлялось.

Наведывались друзья-приятели. Приносили фрукты, выпивку и деньги на лекарства. Рассказывали о том, что на воле. На воле по-прежнему было говенно.

Кроме обычных процедур, от которых жопа болела уже сильнее головы, прописали курс психологической реабилитации. Кабинет с белыми стенами, белый стол, на нем графин с водой или там с физраствором. Напротив меня фуфел с дипломом психиатра в кармане. Смотрю на графин. Не потому что пить хочется, просто не могу больше эти рожи в халатах разглядывать. На всех на них одинаковые выражения сочувствия и печали, участия и скорби. Примерно в равных пропорциях. Пейзанское личико медсестры куда приятней.

Сижу, мямлю историю своей жизни. А сам думаю — на хера? Сейчас бы в палату, еще пару антибиотиков в ягодицу — и спать. А он молча слушает, сначала ногой в дорогом ботинке под столом покачивал, потом перестал. "Уснул", — решаю. Я бы и сам на его месте уснул.

И вдруг:

— Выпить хочешь?

Я вздрагиваю и поднимаю свой единственный глаз на оппонента. Смотрю — выражение его лица совсем другое. Хитрющая такая рожа. Будто знает он больше всех вместе взятых наркологов, нейрохирургов и даже может самих проктологов, что способны тебе через задницу в душу заглянуть. Знает, да только помалкивает.

"Издевается" — догадываюсь про себя.

— Отчего же? — отвечает. На то он и психолог, чтобы мысли чужие читать. — Отчего же не выпить в последний раз?

— Понятно, — говорю хрипло, — что так дела плохи?

— Напротив, — улыбается, — дела ваши как раз на поправку, а вот с алкоголем пора завязывать. Психика у вас неустойчивая, мировоззрение неадекватное, поведение немотивированное, наклонности суицидальные. Ненароком ножичком себя почикаете, а заодно еще пять-шесть человек детей, что под руку подвернутся. Так что будем вас кодировать по методу моего коллеги профессора Довженко. Метод эффективный и совершенно безопасный. А дальше пройдете курс "12 шагов", голову свою подлечите, и все будет о'кей.

"Сам бы ты прошел на три буквы", — думаю зло.

— А вот хамить не надо, — говорит, — что ж, до скорой встречи.

А выпить так и не налил, сволочь.

Прошел месяц. За это время многое произошло. Я сменил прописку и обрел покой. Нет, речь идет не о кладбище, как можно было бы предположить. Зарешеченные окна моей палаты выходят на реку Пряжку. Тихая такая река, буддистская. Я люблю сидеть у своего окна и медитировать.

Но обо всем по порядку. Через три дня после знакомства с гением антиалкогольного психоанализа с меня, наконец, сняли повязку. Дневной свет с непривычки резал глаз. Видел он хуже, чем раньше, но все-таки видел. Это меня ободрило. А под вечер приперся этот хрен психолог. Что он там вытворял — не помню — попал под воздействие гипнотического дурмана. Очнулся ночью и сразу понял — что-то не то. Голова словно отделилась от тела, вроде моя, а вроде нет. Странное ощущение. Я когда из комы выходил, и то такого не было.

А еще через два дня меня выписали. Тот самый психолог, что копался в моем сером рассудке, напутствовал, все, мол, теперь в твоих руках. И еще бумажку дал с адресом этих самых "шагов". Я про нее сразу же и забыл.

Прошароебился я дома с недельку. В ЦПКиО погулял, на каруселях покатался, мороженого полизал, а все одно: "в голове все вверх дном, да на сердце маета". С приятелями пообщался — непонятки сплошные, с теткой попробовал — никак. Ну, думаю, психо — мать его — аналитик, от всего закодировал, сука. Встречу — придушу! А как-то вечером решил штаны простирнуть, чай полгода в одних и тех же. Вот бумажка с адресом и выпала. Чесал я репу, но недолго. Пошел. На два запятая меня хватило, на полтора шага. Не понравилось. Сидят какие-то дураки, цивильные и даже, судя по всему, вполне успешные и все твердят: "Здравствуйте, меня зовут так-то и так-то, я — алкоголик".

Какой ты, на хрен, алкоголик, когда тебя "беха" с водилой под окном дожидается.

А потом все о Боге болтали, мы признали свое бессилие перед змием, а посему приняли решение перепоручить нашу волю и жизнь Богу.

Фуфло какое-то. Ничего никому я перепоручать не собираюсь. Все в моих руках, как сказал этот умник из больницы. А раз так, то похер дым! В тот же вечер я нажрался. Вот тут-то мне башню окончательно и склинило.

Взяли меня утром в магазине электроинструмента, где я пытался "болгаркой" вскрыть себе вены. В карете скорой помощи я плакал, умолял вызвать отряд "СОБРа", говорил, что за мной гонится человек с бензопилой, очень похожий на профессора Довженко, и еще, что всем нам край.

Прямо из магазина меня доставили в палату с окнами на реку Пряжку. Не прямо, конечно, — через приемное отделение, но какое это имеет значение? Мне здесь нравится, вот что важно. Врачи здесь ласковые, медбратья обходительные. В нашей палате шесть человек, буйных среди них нет. Я сошелся с шизофреником по имени Эдик Шнейдер (фамилия вымышленная). Мы с ним часто и подолгу беседуем. У Эдика было пять кошек и несчастная любовь. Неизвестно, что больше спровоцировало развитие болезни. Есть еще два свидетеля Иеговы, но они сами по себе.

Лечат здесь медикаментозно — уколами и таблетками, но умеренно. Также присутствует трудотерапия. Мы клеим маленькие коробочки, для презервативов что ли, я не знаю. По выходным в большой комнате, типа актового зала, тем, кто не нарушил режим, позволяется смотреть телевизор. Наблюдая в новостях всякие там взрывы в Ингушетии и Ираке, арабских террористов, я внезапно пришел к выводу, что среди фанатиков и экстремистов нет алкоголиков. Нет, вернее так: среди алкоголиков нет ни фанатиков, ни экстремистов. Почему? Да потому что первым все похрен. Это что-то вроде дзена, только достигнутого не многолетними медитациями, а долгим потреблением спиртосодержащего продукта, вызывающего необратимые процессы в коре головного мозга. Не случайно же во время небезызвестного ташкентского землетрясения 1967 года наибольший процент выживших оказался среди военных и алкоголиков. Ну, военным сам Бог велел, их специально учат не поддаваться панике, а что до алкоголиков, то им просто было на все насрать, включая свое нехитрое имущество и собственную жизнь. Они спокойно допили свои заначки и так же спокойно спустились в безопасные места, где сгруппировались возле разрушенных винных магазинов.

Сначала я даже хотел поделиться выводами с лечащим врачом, но передумал. Черт его знает, что у него там, в коре головного мозга, еще электрошок пропишет.

И теперь о главном: тут дозволено заниматься творчеством. В специально отведенные часы. Вот мы и творим, кто как может. Шнейдер, например, переводит с узбекского никому не известных тамошних поэтов. Книжку со стихами он нашел в местной библиотеке. Поскольку языком он не владеет, перевод получается вольным, но поэтому и неплохим.

А я вот пристрастился к живописи. Очевидно, школа дяди Толи, бывшего члена Союза художников, не прошла даром. Только рисую я теперь не мышек с хомячками. Картины мои наполнены глубинным философским смыслом и внутренним содержанием. Две лучшие из них, выполненные в технике цветного карандаша, мне даже разрешили повесить в палате над кроватью. Одна из них называется "Движение электрона по спирали развития эволюции", другая — "Рыба, как конечный морепродукт переработки организма". Есть у нее и второе название, более лаконичное: "говно". Но это слово отныне не вызывает у меня прежних ассоциаций, как и отрицательных эмоций.

И еще: тайком по ночам при тусклом свете уличного фонаря, что стоит на набережной реки Пряжки, да синей лампы дежурного освещения дописываю я эти заметки. Так что простите за ошибки и корявый почерк.

Приятелей сюда не пускают, да и нужды в них нет. Мне вполне хватает общества Эдика Шнейдера.

Я знаю, что меня выпустят отсюда не раньше чем через полгода. Но мне и не хочется выходить. В смысле вообще. Тут я, наконец, в полной мере обрел свободу, психическое равновесие и душевный комфорт. Мне хорошо! Так или иначе. Вот только жаль, что нет здесь барабанов.