Я не в духе. Я в офисе. Это не мой офис и не мои факсы, и не мои договора. Что-то здесь принадлежит КУГИ, что-то — "ЦенроПупБанку", что-то — похожему на Наполеона сумрачному субъекту, с нездоровым всесезонным загаром а-ля "только что с Мертвого моря". Я нахожусь в деловой части города. Слышали про такую? Если нет, значит, вы не деловые. Так-то. Радио играет Шнурова. Это самый изощренный раб шоу-бизнеса. С перманентным искусственным синяком под глазом, с модифицированно выведенными вшами в бороде, с эффектом "мокрая грязь". А мне нужен Шуберт, но где его взять в нашем мире фаст-потребления. Я дважды наполнял плоскую карманную фляжку, водоизмещением двести грамм дипломатической водкой, но она снова пуста. Потому что пятница. Февраль. Скоро день всех влюбленных. Или не потому что.

Я подкатываюсь на кресле (оно на колесах, блядь, видали такое?) к столу, обустраиваю на него ноги в "Wood Worldах". Очень удобно. В таком состоянии я могу запросто сказать "Бонапарту":

— Знаете что? Вы уволены! Ну, ты меня понял!

А затем собрать свои нехитрые вещи, как-то: одну шапку, одно полупальто, самопишущее перо и органайзер. И уйти на все четыре стороны. Хотя нет, органайзер я оставлю ему. Жаль немного, что ничего подобного я в ближайшее время не сделаю. Где еще я смогу без проблем заработать на дипломатическую водку и спокойно пить ее.

В дверь стучат. Входят две особы прекрасного пола. Собственно, решайте сами прекрасны они или нет: одной лет двадцать, другой лет сорок, стрижки не то чтобы совсем короткие, но как у рядового состава второго года службы, грудь закамуфлирована толстой подкладкой пуховика, ноги непонятно какие, потому что в дутых штанах. Под их взглядами возникает следующая догадка: то бабы с яйцами, растут они правда не наружу, а внутрь. Но это ничего не меняет. Они феминистки. А феминистки — это те, которые умеют только брать, и ничего не хотят дать взамен. И не важно о чем идет речь, о сексе или о быте или о сделках. Они работают двадцать четыре часа в сутки. Когда торгуются с покупателями и поставщиками, когда едят и пьют, когда борются с целлюлитом в соответствующем их уровню фитнесс-зале, когда спят со своими мужьями, сожителями или сделки ради, когда просто спят. И они чаще всего побеждают своих конкурентов: поставщиков, покупателей, мужей и сожителей. Они вечно спешат. Куда? Зачем? Вы думаете, они знают? Я думаю, что они уже давно не задают себе подобных вопросов. Есть ли у них душа, или хотя бы индивидуальность? С этого кресла мне не видать. "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное..." Средний класс жестко заточен на рай.

Дамы предлагают мне выгодные поставки тканей. Креп-сатин, атлас, полиэстер.

— Мы можем обсудить схему работы подробней, с нашей стороны возможен определенный "откат", возможны и другие условия, — говорит та, что постарше, — У вас есть комната отдыха?

— Я думаю, у нас ничего не получится, у нас есть все, что нам нужно, а лично мне не хватает двести грамм водки, мадемуазель и мадам, — отвечаю я.

— Но нас многие знают в Питере. И они все довольны. — Включается молодая.

— Это меня и беспокоит. Между мужчиной и женщиной не должно быть ни преград, ни связок, даже в виде партии креп-сатина или вагона колбас.

— Вы явно не на своем месте, — говорит пожилая.

— Идиот, — молодость иногда бывает резка.

— Такие прекрасные, такие большие глаза, — продолжаю я. — Иногда даже жаль, что между ними вечно стоит то креп-сатин, то колбаса. Красота, к ней всегда хочется подобраться поближе, даже такому не озабоченному человеку, как я, давайте встретимся как-нибудь вечером и поговорим без корысти.

— Вы сошли с ума, — говорит пожилая.

— Идиот, — вторит молодая.

Как рано они начинают разбираться в жизни. Как рано начинают понимать что, если отобрать у них право подписи и быстрый штамп, лишить их солярия, помады и сапог на высоких шпильках, то опять станут безликие и синекожие, условно способные размышлять и рожать.

На том и прощаемся. Надеюсь, прощаемся навсегда.

Я выглядываю в окно. Наверху серое ватное небо. Снизу люди, машины и грязь. Пока курю, там внизу растет инфляция и детская преступность. Так мне кажется. А ведь мне никто не прививал нигилистического воспитания. Я — самоучка. И мне не везет с женщинами. Они не верят мне, когда я говорю им правду. Они верят мне, когда я лицемерю и вру. Обычно я нравлюсь тем, кто мне противен. Обычно мне нравятся те, кому противен я. Если я один и мне позарез нужна женщина, то они словно чувствуя это, прячутся в "пятиэтажках" с кодовыми замками на дверях парадных, уезжают самолетами, поездами, пассажирами в иномарках, отключают цифровую и аналоговую связь. Если я оказываюсь женат или почти женат, то они выходят на улицы, ими переполняются бары и даже библиотеки. Последнего мне никогда не понять. Возможно, я просто глуп. Когда я работал на нормальной мужской работе и переносил на хребтине до пяти тонн муки и песку, они не обращали на меня никакого внимания. Они поедали пудинги и пирожки и не замечали, что в них есть мой пот. Когда же я сел придуривать в офис большого административного здания и взял "Peugeot 307CC", то сам стал скрываться от них.

Звонит телефон, сладкозвучный "Панас", специально разработанный для страдающих "синдромом менеджера" невротиков. Я вздрагиваю, роняю пепел на штаны и на свитер. Плевать.

— Алло!

— Привет, Курбанчик, это твоя маленькая обезьянка, — голос молодой, озорной, зажигает.

— Таких не держим, — отвечаю, стараюсь казаться обаятельным. — Но мы дорого покупаем обезьян.

Обрыв на линии. Жаль. С возрастом много отдашь за то, чтобы тебя называли "Курбанчиком". Объяснить это сложно. Нужно пожить немного. Ведь все начинается так славно. Ты покупаешь цветы, ждешь ее на скамейке в парке, скучаешь, сигареты прикуриваешь одну от другой. Она, конечно, опаздывает. Но вот появляется вдалеке, спешит...

Тогда она пахла солнцем и полевыми цветами. Теперь...

"Панас" снова звонит.

После некоторой паузы отвечаю:

— Я слушаю.

— Ты сейчас где?

Это жена и это ее стандартный идиотский вопрос.

— В Мулен Руж, — а что еще мне ответить?

— Не ври! Ты на работе.

— Ну.

— Ну, ты купишь мне это? Купишь?

— Я?

— Опять пьешь?

— Я люблю тебя.

— Понятно: опять пьешь, сволочь. Домой можешь не приходить. Без той красной сумочки, которую я выбрала в "Капризнице" вчера.

— Хорошо...

Связь обрывается. Это хорошо. Когда заканчивается дипломатическая водка, а я все еще не готов принимать правила этого мира, то приходиться подворовывать "Хеннеси" шефа. У меня есть дубликат ключа от его бара. Я не умел понять правил общежития, находясь у подножия человеческой пирамиды. Я обычно не понимаю их и теперь, благоденствуя в ее середине. Есть подозрения, что и там, на вершине, у субъектов большого бизнеса подобные проблемы не решены. И пик вершины — это тупик пути. И различий между людьми не так много. Если я приеду домой без красной сумочки — меня ждет скандал. Если с сумочкой — вечер с женой в черных ажурных чулках, на фоне порнокассеты с "мохнатым шоу", по мотивам истории "учительница и ученик". Я размышляю и пью коньяк. Я и она. Муж и жена. Учительница и ученик. Кажется, мы до конца употребили друг друга. Кажется, красная черта давно пересечена. Равнодушие, безразличие и раздражение — это то, что мы каждый день кушаем, сидя напротив друг друга. И становимся тем, что мы кушаем. Я не нужен ей без "колес", премиальных, колечек и сумочек. Она — без двух бутылок пивка и чулок в сеточку. А есть ли у меня варианты? Может быть, я слишком умный и слишком много и часто думаю? Я смотрю за окно. Наверху серое ватное небо. Снизу люди, машины и грязь. Офис принадлежит "ЦентроПупБанку". А в бутылке кончается коньяк.