— Дедушка Мороз, а Кащей больше не будет мешать нам встречать Новый год?

— Нет, Кролик, он убежал в черный лес.

— Дедушка, а вдруг он заблудится?

— Нет, Машенька. Он исправится!

Кролик и Машенька засмеялись с надрывом: первый как кастрированный старый дяденька, вторая, как увидевшая мышь старая тетенька, в зале тоже засмеялись, захлопали и запукали от восторга. И, кажется, дали занавес. Все это время я сидел за сценой на стуле и подавлял в себе позывы к рвоте. Роль, конечно, не главная, но за Кащея мне отслюнявят восемь сотен рублей. Не так много, но впереди еще четыре квартирника в роли Деда Мороза. Долги, по крайней мере, раздам. Я встаю и неспешно по стенке добираюсь до туалета. Блюю черно-желтой желчью (значит, перед сном на автопилоте съел полпачки активированного угля). Промываю рот. Вытираюсь салфеткой. Стараюсь дышать неглубоко. Не отпускает. Хлопает дверь и появляется Кролик — артист Соловьев — бывший мой однокурсник. В перерывах между мелкими аферами с артистами двойниками, он читает "Мцири" в детских садах и распространяет билеты Театра Кукол. Пока он хип-хопом подергивается у писсуара, мне приходит в голову неоригинальная, но полезная мысль. Я превращаю ее в слова:

— Поздравляю, Серый. Гениальное перевоплощение.

— Не пизди, — ответил он. — Ты что говорил, когда я Эзопа играл, когда Тристана играл в постановке Плешмана? Что тогда говорил?

— Не помню... — соврал я и блеванул еще раз.

— А я помню. Мудаком меня называл. Говорил, что и гримом не замазать во мне мудака.

— Брось ты, Серега, это белая зависть. Дай полтинник, через час получу и отдам.

— Вы мне смешны, — продекламировал Соловьев и, скрестив руки на груди, с гордостью уставился на себя в зеркало. — И вас колбасит.

— Ну и хрен с тобой, — я побрел к выходу.

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

Я обернулся и повернул обратно: снисходительно улыбаясь, Соловьев вытащил из-под кроличьего хвостика бутылку крепыша:

— Так и быть. У меня, между прочим, съемки после елок наклевываются. Угощаю.

Сколько знаю этого мудака, его постоянно куда-нибудь приглашают. Дальше проб, правда, дело не заходит.

Первые глотки давались с трудом. Винище перло назад и нужны были воля и навык и, чтобы снова не пустить фонтан. Зато через пять минут мне полегчало. И мы добили бутылку за следующий прихват. Соловьевская морда пошла пятнами — натуральный пятнистый линяющий кролик. Моя же рожа только слегка разгладилась, заблестели глаза, захотелось продолжить. Мы поднялись в буфет Дома культуры, где играли. Занюханный, с интерьером двадцатилетней давности, мне такие нравились. Дети, видимо, покинули его недавно: на столах лежали остатки сладкого. Наши: Поваляев, он у нас Дед Мороз, Марина и Дашенька (снегурочка и баба-яга) — уже были здесь и бухали.

— Помните, 89-ый год, премьера в Малом. Чайка. Финал. Накал страстей, — гремел Поваляев. — И тут появляюсь я. И у меня штаны падают.

Все засмеялись, даже буфетчица. По-моему, она тоже втихаря поддавала. Ох уж эти бородатые шутки из жизни театра. И тем их больше, чем их декламатор бездарнее. Проверено опытом. Восемнадцатилетним моим нахождением в артистическом мире, в театре и около него.

Мы с кроликом усаживаемся рядом, выпиваем по стакану вина. Вино — пока только то, что у нас есть. По мне бы, конечно, водки.

Поваляев, не останавливаясь, гонит свои бородатые байки и, знай себе, ржет. Волосы остались у него только над ушами и на затылке, зато они вымытые и длинные и стянуты резинкой в косичку. У него крупная сократовская голова и большой картофельный нос. Он становится все менее импозантным с годами и все больше напоминает жирную крысу. Может поэтому, его часто приглашают сниматься в телесериалы на эпизодические роли банкиров и членов политической элиты.

— И что же Губанский? Ну, живет он во Франции. Уличный мим. Ничтожество. Жить нужно здесь, — Поваляев постучал своим мягким кулаком по столу. — Я думаю, вы со мною согласны.

Я выпил еще один полный стакан вина. Мне легчало, а Поваляева несло. Будучи студентом, большой с зычным голосом, бантом на шее, в глянцевых лакированных башмаках, он тогда уже давил всех своим авторитетом и избыточным весом. И теперь, Дашенька и Марина не решались его перебить и согласно кивали.

— Вы говорите: Мейерхольд. Ха-ха-ха (Дашенька захихикала). Ха-ха-ха. Родись в наше время Мейерхольд, он и проявить бы себя не смог. Ничтожество, — Поваляев вытер пальцами пену со своих негроидных губ. — Друзья! Мне стыдно, что какие-то деньги завладели душами и умами людей. Друзья, вам не кажется, что мир катится к пропасти — искусство превращается в продукт, в красочно упакованную тухлятину.

— А мне нужны деньги, — негромко пробормотал кролик. — Я делаю ремонт.

— Сережка, ты совсем не изменился, все деньги и деньги, — обиделась на него Марина.

Марина, она занималась тем, что выходила замуж и разводилась. А в перерывах между замужествами, которые, почему-то, особенно часто приходились на елочный чес, жила у меня. С ней мы много лет работаем в паре на чесах. Я — на спектаклях — Кащеем, на квартирниках — Дедом Морозом. Она — везде и всюду — Снегурочкой. Классная баба, без нытья и стервозности. Таким особенно не везет. Про Дашеньку я знал немного, она не с нашего курса, просто однажды прибилась и все. Не случайно, наверное. Все мы, если подумать, стоили друг друга...

Продолжение следует...