Колючий ветер гнал по асфальту мусор, подхваченный с переполненных баков, гудел не по-доброму в горнах водосточных труб, а теперь сорвал с губ путника никотиновый кашель и понес его прямо к луне, тухлым желтком плавающей по черному небу.

Путник, прокашлявшись, замер, чтоб отдышаться. "Бух-бух:бух-бух" путался в груди метроном. Туман, клубившийся в голове, опускался, замутняя глаза. Ночная пивная одна в районе, в пяти минутах от дома. Видно ее хорошо из окна. Из пивной видно хорошо слепое без штор окно.

Сейчас два нуля сорок пять.

"если я вышел в ноль сорок:" — путник то ли задумался, то ли попытался сфокусировать глаза. "Если я вышел в ноль сорок три: Если же в двенадцать? Тогда:"

— Сволочь! — процедил он, обращаясь неизвестно к кому и тяжело ступая, крепкими пока и модными еще ботинками, двинулся дальше. Тень его на булыжниках ползла упорно и мрачно.

После темной улицы, где, завянув, склонили головы разбитые фонари, тусклый свет пивной резанул по глазам. Слегка успокоили дрожащие с похмелья нервы зоологические звуки и запахи. Путник сделал еще два тяжелых шага, порылся в карманах и бросил на липкую стойку несколько ветхих купюр сомнительного достоинства. Бармена он знал хорошо, поэтому не поздоровался. Не поздоровался и здоровенный пузатый бармен, который тоже хорошо знал вошедшего. Бегло посмотрев на "большую деньгу", он сморщил нездоровой спелости нос. Путник и сам был не мал и не глуп:

— В долг, Толян.

Бармен глянул на явно подшитого вышибалу с пропитыми грустными глазами и произнес:

— Гуляй, Михалыч.

— Сволочь, — ответил путник-Михалыч. — Дай хоть посижу.

— Посиди, — нейтрально согласился Толян.

— Сволочь, — бросил ему путник через плечо.

Бух-бух, бух-бух — путался метроном не-то в груди, не-то в голове. Муть густой паутиной то накрывала глаза, то лопалась. Это внутри. Вовне — густой зоологический гул, густой зоологический шмон. Михалыч сел в самом углу, чтобы не видеть стойки, и чтобы не видел его Толян. Так меньше тошнило. Напротив нечесаного со дня свадьбы, наверное, мужика.

— Закурить дай! Михалыч потянулся за "Примой" на столе.

— А ты кто? Что-то я тебя не припомню. Из третьего парка, что ли? — удивился мужик, но, видя, что сигареты свои уже не спасет, замолк.

— Дура, — объяснил Михалыч, раскуривая забористый сыроватый табачок, густо выпустил смолистый дым носом и добавил:

— Накати на поправку.

— Лавэ нет! — мужичок выпучил зенки и провел костлявой ладонью возле тощего горла.

— Из третьего парка, — Михалыч тяжело посмотрел тому в глаза. — Я.

— Нет грошей! Выпалил тот надсадно. Иначе, давно б нажрался. Ну, ну. Ну глотни вот из кружки, только не все, — неохотно вытолкнул он, уступая под взглядом соседа.

— Дурак, — осадил говорившего Михалыч, оценив и миллиметраж, и чистый алкоголь, и воздействие оного на килограмм массы тела и мозга.

— Как жизнь? — из тумана выплыла лысая, хорошо вспаханная голова с маленькими подвижными глазками, не лишенными обаяния. — Как с капустой?

— С капустой хреново, Алик, — Михалыч узнал. — Табак есть пока.

Он слегка повел рукой, с дымящейся в ней сигаретой.

— Щас поправим, — Алик прищемил пальцами карман рубашки, обхватив лежащие там деньги. Получилось внушительно — спички в две толщиной. — Капуста есть, тебе что?

— На сто пятьдесят хватит? — выжидающе спросил Михалыч.

— Ты что завязал? — Не понял Алик.

— Сволочь, — Михалыч от разговора устал. — Бери банку.

Алик скоро вернулся, он нес литр сорокоградусной "подвальной", и на подносе несколько кружек пивка с медузообразными облачками у дна. Глазки его блестели — кое-чего он принял прямо у стойки.

Друзья выпили. Михалыч целиком сфокусировался на фокусировании глаз. Обделенный сосед обиделся, развел руками:

— Ну а:

— Пшел вон, — попросил его Михалыч. — Не из третьего парка я. — И обращаясь уже к Алику, спросил: — Ты что на работу устроился?

— Что я — дурак! — искренне обиделся тот. — У блядей одних украл.

Они выпили. Алик оживленно принялся болтать. Он активно жестикулировал, строил похожие на местных алкоголиков рожи, менял тембр голоса. Ему нравилось, но со стороны трудно было что-либо разобрать. Михалычу было на то наплевать, он наблюдал за собой: туман, застилавший глаз уплывал, настраивался потихонечку метроном — бух, бух, бух. Оживал, словно всплывал из океанских глубин, мозг.

Всплывал занюхать серой действительности и погружался назад в мир бархатных глуховатых звуков, плавных неточных движений, в мир, где царила мягкая ненапряженная теплота. Надо успеть выпить еще, успеть, пока не накатила из ниоткуда холодная и липкая подруга-тоска. Неосязаемая, но реальная, реальней, чем жизнь и чем смерть.

Михалыч очнулся, что-то быстро залил в себя. На месте работника третьего парка теперь сидел вышибала с ледяною тоскою в глазах.

— Как думаешь, куда зашита она? — задал он бесконечно мучивший его вопрос.

— Кто? — не понял Алик, который оказался к тому времени изрядно пьян.

— Может и не вшита она. Может теща, старая швабра, наебала? — в нутрях вышибалы кипела отчаянная борьба. — Нет! Нельзя!

— Конечно нельзя, — Алик вкусно выпил.

Михалыч — невкусно, но много.

Вышибала махнул рукой:

— Ну, была — не была!

Он ухватил бутыль со стола и жадно заглотнул из горла.

— Скучно сидим, — сообщил Алик. — И денег уже почти нет. За бабами надо идти.

— Дурак, — не согласился Михалыч, где-то внутри неотвратимо просыпалась та самая холодная и липкая подруга. — Иди, скорую вызывай.

— Успею я еще выпить? — озабоченно спросил вышибала.

— Пожалуй, что да, — решил Михалыч. — Ну, мне пора.

— А бабы? — обиделся Алик. — Мне одному никак.

— Дурак, — бросил Михалыч и резюмировал уже направляясь к стойке. — Дурак.

— Эй, — заприметил его Толян, он как раз нацеживал кружку без недолива для себя. — Должок отдавать будешь когда?

— Скорую вызывай. Дубина твоя сейчас копыта отбрасывать будет, — говоря, Михалыч потянулся перехватить эту кружку с пивком.

— Охренел! — раздул ноздри бармен, боязливо укрывая посудину за спину.

— Две вызывай, — посоветовал Михалыч, и небрежно, но сильно ударил Толяна в окладистое сворованное брюшко.

И не глядя, как тот плавно падает, пытаясь спасти от розлива налитое, вышел прочь.

Он шел тяжело и неровно к пустой непокрытой шторами глазнице своего единственного окна. Ветер, набесившийся, стих, и в глухой тишине мертвого переулка вдруг раздался нечеловеческий вой, нечеловеческий зов. Это Михалыч хотел что-то сказать плавающей в черном небе луне.

Где-то далеко в зоопарке проснулся и заметался по загаженной клетке старый одинокий немой гамадрил.

А под утро дежурный астроном "Пулковской" зарегистрировал образование небольшого кратера, которых и так на Луне без числа.