Еле ушёл. Из метро на Климате вышел — сразу двое на меня. У одного рожа красная, другой со щупальцами такой, зелёный, скользкий. Противно.

Ну я бегом через Невский: ни ментов, ни людей — как обычно. До Казанского еле добежал, отстали — они ж быстро не могут. Ну, достал тут же из рюкзачка бутыль "Специального Разина". Руки трясутся — а что, каждый вечер ведь так. Отпил жадно, иду дальше к дому. Хрен бы со мной, так ведь родители — пенсионеры. Если меня муницыпалы схавают, они ведь с ума сойдут. Мимо православного собора — какая-никакая, а всё ж защита, и прямо к общаге интуристов. Там хоть магазин, а напротив пивной ресторан "Тинькофф". Там мерсы, джипы — у них хоть если что, ружья есть.

Ну зашёл в магазинчик за второй "Специального", не столько пива хотелось, так — переждать, да чтобы страх прошёл чуток. Ну и мимо "Тинькова" бегом к родной парадной. Бегу, а сам чувствую — что-то не так. И мерсов с джипами мало. И главное, не вижу жлоба большого, что вечно их караулит. Подбегаю ближе к парадняку — блин, тулуп красный форменный лежит разодранный весь в крови, даже мяса куски радом. Зажрались сволочи, раньше всё подчистую подъедали, а теперь только кожу да кости оставляют.

А всё недавно началось, примерно в середине девяносто девятого они так распоясались. Раньше хоть братва их отстреливала, а как бороться с преступностью начали, так они и попёрли. А чё им? Менты их боятся, они любых ментов в два счёта, особенно если зелёные — их ведь пистолетом не возьмёшь.

Ну я в парадняк нырнул. Чёрт, света как всегда нет. Так крадусь по запаху, вроде водкой не пахнет. Муницыпалы, они обычно водкой пахнут, хотя кроме человечьего мяса и крови вроде ничего не жрут. Крадусь, а на душе неспокойно. Но вроде на сей раз обошлось. В парадную влетел, а что толку, дверь нараспашку — влезай на лестницу кто хошь. Ну я к себе на пятый пулей. Добежал до двери и звоню истошно. Тут отец открывает, в руках, как обычно, монтировка. Дверь захлопнули сразу. Вроде всё на сегодня.

Оказалось, что нет. Звонок через пять минут. Отец притаился за дверью. Смотрю в глазок — соседка снизу. А поди её проверь. Ведь они гады чей угодно вид могут принять. Ну я принюхался, вроде водкой не несёт — открываю. На соседке лица нет. "Помогите, пустите!"— кричит. Я стою — не знаю что делать. А с четвёртого этажа снизу уж бежит её бывший муж с топором в руке, и рожа у него свирепая такая. С тех пор как муницыпалы его в парадняке поймали, он совсем рехнулся.

Ну я соседку затолкал домой, дверь еле успел захлопнуть. Отцу кричу: помповое неси, да он и сам знает — не впервой. Зарядил уже. Конечно не сосед это никакой, а обыкновенный муницыпал. Он уже примеривается к двери, скребётся, рычит. Чует сука поживу. Ну да и мы не лыком шиты. Я отхожу на шаг. Замки на двери уже дрожат, щас влезет. Батя помповое перезарядил, опёрся на пианино, ждёт. Ну да одной механикой здесь не обойтись.

Я соседку в комнату запихал, набрал в лёгкие воздуха и жду.

Тут дверь рухнула, муницыпал ворвался и прямо на нас с батей. Матёрый такой, зелёный. Такого пулей не возьмёшь. Батя два раза пальнул и на кухню за водой. А что такому вода. Он прёт гад прямо на меня, рычит, спиртяги вонь уже на всю квартиру.

Ну я тут сосредоточился, как мог, руки распростёр в стороны и со всей силы как гаркну: "Эльберет! Гилтониэль!"

Сработало, слава Богу. Муницыпал упал как подкошенный. Пузыри пошли, смрад водочный. Я скорей дверь захлопнул.

Потом весь вечер пол оттирали да соседку в себя приводили. И так почти каждый вечер, начиная с весны девяносто девятого. Устал я.

Ночь вроде тихо прошла, так, вопил кто-то во дворе. Не то человека гады задрали, не то кошки похотливые — весна ведь скоро. Эх весна, весна! Как раньше хорошо по весне было — гуляешь в Новой Голландии, пивко потягиваешь. Скоро белые ночи. Но это раньше. Последний раз в 99-ом так гулял. Щас поди высунись ночью, за первым же углом задерут — одни волосы останутся. БТР-ы, правда, с омоном ездят, но это всё больше в новых районах. Муницыпалы-то они всё больше в центре селятся, в старом фонде. А матёрый потомственный муницыпал старофондовский, ему БТР перевернуть, да прогрызть в нём дыру — не раз плюнуть конечно, но в принципе может.

Ну так ночью в нашем колодце одного только мужика задрали — это я утром понял, когда на работу шёл. Судя по ошмёткам одежды — бомж видно был, полез дурак на помойку бутылки пустые собрать. Вот жадность-то. Сидел бы себе на чердаке, муницыпалы — они ведь высоты не любят, боятся.

Но вот и новое утро, будь оно неладно. Я раньше подольше поспать любил, на работу часто опаздывал, в общем, был совой. Теперь не то. Теперь надо успеть, пока дворники есть. Дворники-то они рано ведь подметут всё и сваливают по своим квартирам на первых этажах с решётками на окнах. Дворники — это теперь единственная реальная сила, которая муницыпалам может противостоять. Раньше дворников все боялись — они ведь ядовитые, хотя впрочем по-настоящему ядовиты ведь только женщины были. Да и то у нас с Кондратом против них верный способ был. Ежели видишь дворника, на тебя внезапно напасть собирающегося — откупорь немедленно бутылку Анжуйского крепкого и залпом её выпей. Дворник обычно такого не выдерживал.

Про дворников ведь это отдельная история, до 99-го их ведь братва отстреливала, а мы дураки и радовались. Теперь не то. Теперь порой иной дворник мерседес бывалой братвы от голодного муницыпала спасти может. Братва ведь что: у неё же кроме сраных помповых ружей да всяких там баллончиков с гранатами за душой ничего нет. Ну баксы ещё. А что муницыпалу баксы. Это ведь до 99-го муницыпалы баксы любили хавать, тогда они с братвой были почти что заодно. А теперь муницыпалам подавай мясо. Человеческое живое мясо! И ничего-ничего их больше не интересует и не привлекает.

А дворники одни их не боятся, и ведь в чём загадка — никто-никто не знает почему. То ли муницыпалов отпугивает оранжевый жилет, толи мётлы. Я лично думаю, что дворники — это особая древняя каста типа неприкасаемых в Индии. И как всякое замкнутое сообщество они несут в своей среде остатки тайного древнего знания, которое никому не открывают. Жаль только, что дворники вырождаются. Их и так в девяностых братва почти всех перестреляла, да к тому же дворник он ведь может взять в жёны исключительно дворничиху. Так что у них, как у европейских королевских династий — сплошной инцест и вырождение рода. Вот такие пироги.

Ну вот стало быть встал я пораньше, часов в семь. Ну собрался, побрился, посидел перед дорогой, сунул в рюкзак томик запрещённого полгода назад Пелевина, а в карман бутылку Анжуйского горького на всякий случай и пошёл. Во дворе, как и ожидалось, лежал окровавленный ватник бомжа — весь разодран. На канале дворники суетятся — метут туда-сюда всякое дерьмо. Я мимо них крадучись, Анжуйское на всякий случай наготове держу. До метро вроде добрался живой. На Невском всё-таки не так стрёмно: дворников побольше, троллейбус вон с двумя людьми проехал. Ну я уж было в метро, как вдруг слышу — кричит меня кто-то: Прохор! (Прохор — это моё второе имя). Оглядываюсь — ба, Кондрат идёт — пьяный уже, в руках пустая бутылка Анжуйского.

— Привет, — говорю. — Сколько лет не виделись. Чё? Напасть пытались? — показываю взглядом на бутыль.

— А, это. Да нет, — отвечает. — Это я так, сам. Достало всё.

— Это точно, — говорю. — Видать драхма такая или дхарма.

— А-а, драхма, дхарма, — при этих словах Кондрат морщится. — Ты куда идёшь-то?

— Да я на Приморскую, на работу.

— На какую, нахрен, работу, ты чё информатизатор не включал?

— Да блин, я его сломал, не могу больше — у родителей в комнате информатизатор круглые сутки работает, на кухне круглые сутки, да ещё на работе их целые прилавки. Я свой сломал.

— А, ну это правильно, — задумчиво кивает Кондрат. — Только на работу ты зря идёшь. Сегодня утром объявили: на Васильевском идут тяжёлые бои — муницыпалы там вышли из моря и жрут всё подряд. Уже не только людей, но даже дома и магазины. Туда щас весь Омон отправили и силы Нато ещё прислали ограниченный контингент, только, я думаю, всё это зря. Всё равно нам хана.

С этими словами Кондрат достал из широких штанин вторую непочатую бутыль Анжуйского и, оглядевшись, сковырнул пробку.

— Давай лучше отойдём, да выпьем.

Отошли, выпили.

— А пойдём, что ли, в Московский музей,— нехотя предложил Кондрат.

Тут надо пояснить, что после того, как в девяносто девятом году Россия распалась на Государство Великих Независимых Областей (сокращённо ГВНО), Русский музей переименовали сначала в Российский. А когда все области, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, вымерли с голоду и искусство в Санкт-Петербурге было запрещено указом из Кремля, Российский музей был переименован в Московский. А вскоре, когда искусство было запрещено и во всей внешней Москве (внешней с 99-го стали называть ту часть Москвы, что находится за пределами Садового кольца), Московский музей высочайшим указом был переименован в Кремлёвский музей искусств имени пресвятого мученика Клинтона. Но это я уже забегаю вперёд.

И вот мы уже двигаемся, слегка пошатываясь, по набережной канала имени Московско-Американской дружбы (бывшего канала Грибоедова) в направлении музея. Тут уж можно ничего не бояться — музей тщательно охраняется. На подступах к нему установлены специальные башни из красного кирпича с позолотой, инкрустированного рубинами, — точная копия башен Кремля в масштабе 1:10. На каждой башне дежурит специально подготовленный потомственный народный целитель в окружении омоновцев. Говорят, эти целители знают тайные заклинания, наповал убивающие сразу десяток матёрых муницыпалов — да, вот это сила. Нас тщательно обнюхивают, обыскивают, и, ничего не найдя (запрещённого Пелевина я заблаговременно спрятал в урне около метро), пропускают внутрь портала Двуглавой Рубиновой Звезды (бывшего корпуса Бенуа).

Внутри нас встречает огромный (под самый потолок) Лужков. Статуя отлита из чистого золота. Перед её установкой турецкие строители специально установили здесь особый бронированный пол. На голове у мэра неизменная кепка. Рука простёрта вперёд — он как бы приветствует нас этой рукой и своей хитрой добродушной улыбкой. В целом статуя напоминает статуи Ленина, в большом количестве существовавшие в недалёком прошлом. Мы не спеша проходим во второй зал. Во втором зале (он называется "Зал нового искусства") установлен такого же примерно размера, как и Лужков, золотой фаллос. В основании фаллоса — огромный, усеянный бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами, платиновый двуглавый орёл. В одной лапе он сжимает серп с молотом, в другой — стодолларовую купюру нового образца. Надпись внизу на квадратном малахитовом постаменте гласит: "Свобода и Независимость". В третьем, меньшем по размеру зале ничего нет, кроме занимающего всю стену, шитого золотом и платиной гобелена, изображающего мэра Москвы, принимающего символические хлеб-соль от представителей трёх мировых религий. Экспонаты следующих залов навевают тоску. Стоит разве что отметить точную копию водного велосипеда, на котором Тур Хейердал и Юрий Сенкевич на протяжении нескольких суток без пищи и пресной воды выслеживали точную копию экспедиции Кусто, под видом которой ирландские браконьеры пытались похитить у берегов Гренландии последнюю белую тюлениху, оплодотворённую уже искусственно и являющуюся последней надеждой учёных на сохранение исчезающего вида.

На музеи существуют разные взгляды: кто-то говорит, что в музеях надо жить, а кто-то считает их вместилищем идиотизма. Я обычно очень быстро устаю и мне хочется вон.

Ну вот мы и снова на набережной канала Московско-Американской дружбы. Справа от нас недавно реконструированный храм "Спаса на крови", над храмом большая неоновая надпись: "WINDOWS 2000 COMPATIBLE!" На другом берегу коммерческий ночной ресторан "THE BITCH". Там по выходным демонстрируют публичные групповые изнасилования, но билеты туда очень дорогие: от пятидесяти триликов (триллионов новых рублей), это примерно около пяти баксов.

— Эх, блин,— говорю я задумчиво. — Зарабатывать бы баксов десять в неделю.

— Да, — грустно отвечает Кондрат. — За десять баксов, даже если в штанах (штанами последнее время называют мелкие американские коммерческие фирмы — устроится туда очень тяжело) работу найти, так и то будешь париться с утра до ночи без выходных.

Но тут произошло нечто, моментально заставившее нас замолчать.

Со страшным грохотом и рёвом, дробя своей костлявой пупырчатой кожей гранит берегов и заливая всё вокруг вонючей водой, из канала на наших глазах вырастала туша гигантского, явно голодного, муницыпала. Я такого раньше никогда не видел.

На "кремлёвской" башне засуетилась охрана. Омоновцы начали беспорядочную пальбу из помповых ружей, ещё только больше дразня и без того озверевшее чудовище. Муницыпал направился прямо к музею, тут же разворотив мостик через канал. Всем известно, как муницыпалы ненавидят искусство, особенно современное. Мы с Кондратом стояли не в силах пошевелиться. Между башней и муницыпалом оставалось метров десять, когда народный целитель воздел руки к небу и сильно, пытаясь заглушить рёв, три раза проорал в мегафон тайное специальное заклинание: "Баклан! Баклан! Баклан!"

Муницыпал на секунду остановился, как будто в недоумении, но тут же двинулся дальше, растоптав башню вместе с целителем и омоновцами. Мы бросились бежать к церкви.

Из храма навстречу нам двигалась процессия. Впереди всех шёл батюшка — большой толстый бородатый мужик, облачённый в багровую с золотым шитьём ризу. В одной руке он держал литое серебряное кадило из которого несло коноплёй, другая рука мерно размахивала мокрой метёлкой. Сзади двигалось более мелкое духовенство со специальными парчовыми плакатами на больших золочёных деревянных шестах. На плакатах серебром и золотом были вышиты древние заклинания веры, призванные остановить чудовище, а при благоприятном стечении обстоятельств и повернуть его с Божей помощью вспять.

Мы с Кондратом пронеслись мимо процессии и спрятались за угол храма. Муницыпал остановился в двадцати метрах от машушего на него кадилом попа. Священнослужители с криком и улюлюканьем трясли своими транспарантами, изо всех сил пытаясь устрашить чудовище. Надо отдать должное мужеству работников церкви. От всего происходящего веяло героической безысходностью. Муницыпал тем временем глубоко вдохнул, разинул огромную зубастую пасть и с рёвом окатил всё вокруг шквалом огня. Когда дым рассеялся, мы увидели лишь расплавленный асфальт. Монстр неумолимо приближался. Деваться было некуда, тут Кондрат затащил меня сквозь узкую приоткрытую дверь внутрь храма. Внутри было сумрачно, пахло сыростью и ладаном. На стенах висели иконы с изображениями серьёзных тяжело задумавшихся старцев. Их внешний вид выражал как бы одну мысль: "А кому легко?" Тут раздался сильный глухой удар, вылетели стёкла где-то наверху. Огромная пупырчатая лапа, с хрустом ломая кирпичную кладку, просунулась внутрь. Я прижался к стене. Вокруг поднялась туча пыли, стоял ужасный грохот. Что-то сильно ударило меня по голове, и я потерял сознание.

Я очнулся от неприятного верещания АОНа. Голова была тяжёлой и немного болела. Вчера вечером я, закупив предварительно несколько бутылочек дешёвого пива, сел писать продолжение этого рассказа. Написал, как обычно, немного, зато сильно напился и пьяным лёг спать. Так делать нельзя. Никогда не ложитесь спать пьяным! Будете себя потом плохо чувствовать.

Надо было вставать и идти на работу. Сегодня — вторник. Заставил себя встать, выпил из чайника воды, умылся, почистил зубы "и, подумав, я решил, что бриться мне лень", отправился на работу.

На канале дружно трудились дворники. Кроме дворников и собак никого не было. Мне стало как-то не по себе. Дворники провожали меня жадными взглядами, собаки весело скалились. Ближе к Невскому дворников поубавилось, за Казанским собором их вообще не было.

Сначала я думал о своём странном сне, потом о жизни вообще. На Невском было очень много людей. Я стал думать, зачем столько людей. Некоторые утверждают, что смысл жизни в воспроизведении потомства. Точнее, в продолжении рода. Тут не всё понятно. Многие поколения последовательно воспроизводят друг друга, людей становится всё больше. Воспроизведённые же потомки благополучно умирают, успев однако воспроизвести на свет своих потомков, которые, впрочем, тоже вскоре умирают. И так век за веком, тысячелетие за тысячелетием — зачем? В космос, к счастью для последнего, нам вряд ли удастся вырваться. Даже у американцев спутники падают. У нас на Земле всё равно рано или поздно неминуемо случится катастрофа и всё, весь, с позволения сказать, многовековой труд по самовоспроизведению — тю-тю! Но ведь, как говорится, в природе всё имеет цель и смысл. Тогда зачем? Подходя к метро, я заметил, что на набережной около корпуса Бенуа ведутся какие-то ремонтные работы. Вдали, около "Спаса на крови" тоже, кажется, происходило некое строительство, издалека я, правда, не разобрал.

Спускаясь по эскалатору, я продолжал размышлять.

Существует, правда, религиозное объяснение. Такое количество людей необходимо, чтобы отделить зёрна от плевел, агнцев от козлищ. В данном случае саморепродуцирующее человечество является неким фильтром, пройдя через который оно разделится на чистую, предназначенную для рая или посткатастрофной новой земли, часть, и, соответственно, на вселенские отбросы, которым не будет места в обновлённом счастливом мире, лишённом зла. Что ж, такое объяснение имеет некий смысл. Хотя и тут возникает великое множество вопросов. Например, нахрена было всё это затевать и почему нельзя было придумать что-нибудь попроще, или вообще обойтись без появления зла. Да к тому же в каждом человеке порой проявляются как черты агнца, так и повадки козла. Впрочем, пути Господни неисповедимы.

"Может ли муницыпал содержать любовницу?" — привлёк мое внимание огромный электрический рекламный стенд. Я встал около дверей первого вагона, ожидая поезда.

В вагоне я достал компьютерный журнал, и, открыв его, стал незаметно разглядывать девушек, едущих на занятия в университет. Потом закрыл журнал, облокотил голову о металлический поручень и сам не заметил, как задремал.

Разбудил меня какой-то шум. Поезд стоял на станции Василеостровская с открытыми дверями. Диктор голосом Левитана повторял: "Поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны. Поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны:" Пассажиры спешно выходили. На станции была толкотня, ещё большая, чем обычно на Василеостровской. Уже другой диктор с похожим на первого голосом призывал всех организованно покидать станцию. Какая-то бабка толкнула меня ведром и наступила на ногу, недовольно проворчав при этом: "Ишь, развелось вас. На кой чёрт вас нарожали:" Диктор тем временем продолжал: "Внимание, при выходе со станции не рекомендуется передвигаться в зону боевых действий за 12-ю линию и Малый проспект".

Две пожилые женщины на эскалаторе обсуждали происходящее:

— У нас ещё что, в Москве-то что творится.

— Да, мой по радио утром слышал: муницыпалы, говорят, Кремль заняли.

— Ой, Господи, Господи, до чего дожили. А у меня у зятя брат двоюродный на Наличной с семьёй, двое детей. Ой, что творится.

— Омону-то туда нагнали, милиции. НАТО даже, говорят, прислало вертолёты.

— А толку-то, вчера они ещё только у залива были, а тепереча вон уж и на Малом бои.

Стало очевидным, что на работу идти не было смысла. Может, и работы-то уже никакой не было. Выйдя на Средний из метро, я увидел колонну бронетехники и грузовики ОМОНа, двигающиеся налево в сторону Приморской. Откуда-то с севера доносился гул, в воздухе барражировали вертолёты. На улицах царила суматоха и толчея. Несмотря на всё, ларьки рядом с метро работали. Я купил бутылку "Специального Разина", открыл, сделал несколько глотков и стал думать, что делать дальше. Я испытывал некоторый душевный подъём, который всегда бывает у меня во время путчей, всякого рода беспорядков и прочих необычных событий, обещающих какие-либо перемены.

Идти в зону боевых действий не хотелось, я вообще-то не очень воинственный человек. А вот погулять с бутылочкой пива по городу весной — это я люблю. Я отправился в сторону Невы, стараясь идти дворами. Наиболее понравившиеся дворы я отмечал как объекты для своей будущей фотовыставки. Мимо по улицам то и дело проезжали военные и милицейские машины. На Малом мне встретилось два танка, медленно ползущих на запад. Из башни одного из них выглядывал молодой светловолосый лейтенант без шлема в чёрном засаленном комбинезоне.

— На Приморскую!? — вопросительно, сквозь рёв двигателя проорал он.

— Правильно, правильно. Туда! — проорал я в ответ, махнув рукой в сторону залива.

Кое-где попадались беженцы. Это, в основном, были легковые машины с повязанными на крышах тюками, прицепленными сзади тележками с мебелью и барахлом. Во всём вокруг чувствовалось тревожное оживление, граничащее с радостью, ещё более усиливавшейся во мне весенним свежим ветром и пивом.

На Съездовской линии около Румянцевского сада меня остановил милицейский кордон. "Выезд на набережную закрыт", "Подходить близко к воде запрещается", "Стой! Опасная зона."— гласили таблички вокруг. Милиция и ОМОН разворачивали машины, не пропуская никого на набережную.

Рядом со мной водитель Мерседеса, по виду — новый русский, говорил с кем-то по трубе. Пассажир такси просил пропустить его к Университету. Какой-то старенький Москвич, сдавая задом въехал вбок Опелю. Из Москвича вылез человек в большой мохнатой шапке и что-то доказывал милиционеру, бурно жестикулируя руками. Я отправился назад к Среднему и зашёл по дороге в какое-то кафе.

На следующий день после работы я специально отправился гулять с бутылочкой пива по Съездовской улице к Неве. Я думал найти кафе, которое опишу. Выпить там кружку пива или чашку кофе. Я планировал описать в этом кафе свою встречу с девушкой моей мечты. Но вышло иначе.

Я шёл по Съездовской, заглядывая в окна каждого кафе. На углу Большого меня привлёк китайский ресторан "Тиньэ". Но это был ресторан — дороговато. К тому же, хоть он и Китайский, но рестораны я не люблю. Дальше была парадная дома 18, какой-то открытый полуподвал, лестницы, парадные, куски дворов в них. Я подумал, что когда вечером станет светлей, сюда надо прийти с фотоаппаратом. Потом была компьютерная фирма "BetaComp", за окнами которой тинейджеры сосредоточенно нажимали на клавиши — очевидно, играли по сети в "Quake" или какую-нибудь другую мочилку. Я пропустил троллейбус, дошёл до садика и, решив, что не буду писать ни про какое кафе и ни про какую девушку мечты, пошёл по набережной к университету.

"Надо подвинуть партишн, поставить NT, апдейтить микрокод процессора," — думал я.

Да, такая вот романтика девяностых. Это вам не восьмидесятые. В восьмидесятых я играл на гитаре и пианино, сочинял песни и мечтал стать великим рокером. Великим рокером я так и не стал естественно, на гитаре хоть и научился играть, но довольно посредственно, на пианино играю всё реже. Да, "хочется нажраться в говно и выдать пару старых хитов". Да впрочем-то не очень уже и хочется, сколько уж можно.

Прохожу мимо Меньшиковского дворца. Дворцом я бы его не назвал. Светло-жёлтое, как будто фанерное, здание с окошками в мелкую клетчатую реечную рамку. Есть в этом что-то бутафорско-тюремное. Пиво в бутыли кончалось. Мне вспомнилась картина Сурикова "Меньшиков в Берёзове". Какая странная всё-таки у человека судьба. Был человек никем, потом такой необыкновенный подъём, а потом такой спад... Около университета пиво кончилось. Зашёл в какой-то "RoadHouse", но мне там не понравилось. Тесно, пиво, похоже, только импортное, а у меня как раз куртка грязная. У входа напились и орут. Дальше Ломоносов сидит с задумчивым лицом знающего себе цену учёного, смотрит на аглицкую набережную. Чего смотрит — сам не знает. А что ему знать, в сущности он — большой кусок холодного камня в предвесеннем воздухе. Иду через мост. Кунсткамера трёхэтажная. Представляю себе, как если бы два петровских офицера подрались в кунсткамере на третьем этаже и один другого выбросил бы в окно, то тот, наверное, запросто мог бы сломать ногу. Дальше витиевато-напыщенный Зимний, холодная чёрная вода внизу, остановка троллейбуса.

В троллейбусе румяные девы говорят какие-то простые вещи и смеются.

— Студенты, не сдавшие язык, повешены на втором этаже, — говорит одна.

Все опять смеются. Наверное, недавно приехавшие сюда студентки, судя по здоровому румянцу и отсутствию снобизма, цинизма и идиотизма в разговоре.

Двое молодых людей рядом на скамейке. Один говорит другому, что город проигрывает от того, что он слишком ровный.

— Одна горка была бы здесь очень кстати, — кивает в сторону Дворцовой площади.

Другой отвечает, что город проигрывает то ли от того, что мало людей, то ли от того, что много. Я не расслышал. Ох уж эта дурацкая привычка наблюдать за всеми в транспорте и всех слушать.

Ничего. Скоро они поживут здесь несколько лет, переженятся. Лица их приобретут привычный для этих мест сероватый цвет. О, нет! Это не от дешёвого пива. В глазах появится оттенок некоей неизбывной тоски. Они начнут нервничать по пустякам, а дети их будут страдать сразу несколькими хроническими заболеваниями. Да, "на болоте могут жить только птицы. Надо уметь летать, чтобы не увязнуть в трясине". И всё равно я люблю этот город.

Я иду к дому, повторяя про себя свои впечатления. Дома я ем, включаю компьютер, переписываю себе программу, двигающую партишн, апдейтю микрокод, ставлю в CD-ROM диск "Аквариума", наливаю себе стакан несладкого горячего чая и стопку сладкого домашнего вина и начинаю писать эти строки.

Я допил чай с вином, снял почту, выключил "Аквариум" и лёг спать. Надо бы завтра утром пойти записаться к зубному. Что-то мне сегодня приснится.

"Меня разбудил человек в красной шапке", оказывается, я задремал в поезде прямо около Приморской.

Я пошёл к эскалатору в толпе таких же примерно, идущих на работу людей. У эскалатора посмотрел на нашу рекламу — летящие справа налево в пространстве утюг, пылесос, телевизор, бумбокс, компьютер, три сотовых телефона. Они летели прямо за занавеску. Таков замысел дизайнера.

На работе было всё как обычно. Начальник мрачно расхаживал взад-вперёд по комнате. Через некоторое время он остановился, поднял задумчивое лицо и сказал, глядя вдаль: "Где бы взять денег?" Да, действительно, где бы — подумал я. Хорошо бы найти клад. Я налил себе чая и пошёл в техотдел — небольшую комнату, где мы с напарником чиним и собираем компьютеры.

Внезапно вбежала Рита — наш кладовщик, она охраняет большой железный шкап с комплектующими. Ошалело глядя по сторонам, она быстро выговорила: "Это коробка из-под тех клавиатур?" Я никак не реагировал. Рита выбежала так же внезапно, как и вбежала. Потом пришёл напарник, его все зовут "молодой". Он действительно довольно молодо выглядит, но всё же несколько менее молодо, чем года три назад. Интересно как его будут звать лет через двадцать. Да и кто собственно будет его звать. Молодой вошёл довольно весел, но тут же стал мрачен, когда ему сообщили, что сетевая программа учёта всего вместо курса доллара выдаёт отрицательное число. Он у нас ещё по совместительству программист, сетевой администратор и менеджер. В общем, разносторонне развитый человек. Тут снова вбежала Рита и немного нервно спросила: "Где мама, которую отдали Боброву?" (Мама — это материнская плата, Бобров — это вымышленное лицо). "У Боброва, наверное",— отвечаю. "Вы меня с ума сведёте!"— кричит Рита и убегает.

Входит Серж — заведующий торговым залом. Хитро озираясь, предлагает молодому разобрать два компьютера, которые тот вчера собрал, и собрать из них новые, но другие. Молодой начинает громко возмущаться и кричать, что он всех ненавидит. Уходит пить кофе. Серж следует за ним. Входит начальник. Лицо его радостно. "Мы в плюсе!"— восклицает он, потирая руки. Выходит. Через пять минут входит снова, но мрачный. Говорит задумчиво: "У нас минус". Снова уходит.

Таня, бухгалтер, сидит в наушниках, слушает Кинчева. Вдруг как закричит громко: "Ну кто положил мне это сюда!" Это — это половина хачапури, сюда — это на папку с накладными. Положил я пять минут назад, но уже про это забыл. Забираю хачапури, иду налить себе чай. В чайнике как всегда нет воды. Иду набирать воду — туалет закрыт. Жду, смотрю в это время как на экране кривляется какая-то ди-джей. Не люблю ди-джеев. Они всегда говорят, что всё хорошо, а я знаю, что это не так. Из туалета выходит Таня, как она туда успела попасть — не понимаю. Набираю чайник, иду его ставить. Только поставил чайник, как выходит одетый начальник и сообщает, что мы срочно едем за товаром. Кладу хачапури на папку с накладными на Танином столе, одеваюсь, иду к машине.

Едем в машине, приближаемся к Неве. Пригревает весеннее солнышко. По радио играет западная рок-музыка. Я потихоньку задремал.

Просыпаюсь от сильного толчка. Машина с визгом тормозит. Прямо перед нами из Невы на набережную вылезает нечто гигантское, мокрое, длинное, зелёное. Вокруг куча милицейских и военных машин, вижу справа два танка. Один танк как раз разворачивает башню в сторону монстра. Глухой сильный хлопок, дым из пушки, визг тормозов нашей разворачивающейся машины. Меня вжимает в борт. Вот мы уже несёмся от Невы в обратном направлении. Постепенно понимаю, что произошло. Оказывается, зона боевых действий сместилась от залива уже почти к самому мосту Лейтенанта Шмидта, и мы, вылетев на набережную, попали, таким образом, на самую что ни на есть передовую. В то место, где ОМОН, усиленный танками, как раз обстреливал довольно крупную особь, пытавшуюся вылезти на берег. Сворачиваем на Среднем направо в сторону Василеостровской. В городе довольно много разрушений. Нам навстречу к Приморской по противоположной стороне движется колонна БТРов с расчехлёнными орудиями. За ней грузовики с ОМОНом. У Василеостровской большая пробка в сторону Стрелки. Стоим. Кругом страшный шум и суматоха.

Вдруг прямо перед нами на перекрёстке 9-ой линии и Среднего, разорвав с грохотом трамвайные рельсы, вспучился асфальт. Дальше я смотрел как завороженный, невольно вспоминая кадры из фильма "Годзилла". Прямо из-под земли появилась сначала огромная зубастая пасть, потом голова, потом весь целиком муницыпал. В чешуйчатой броне с динозавровым хвостом. Куски разломанного асфальта сыпались вокруг. Машина рванулась, и её тут же с визгом занесло, боковая дверь распахнулась. Я вывалился наружу, покатился по асфальту и, ударившись обо что-то головой, потерял сознание.

Я открыл глаза. Машина как раз подъезжала к набережной. Ближе к мосту Лейтенанта Шмидта почему-то милиции было особенно много, да ещё стоял грузовик ОМОНа. Обычно там только патруль с радарами — меряют скорость.

Вскоре приехали в крупную оптовую фирму, где мы покупаем обычно комплектующие. Миша (менеджер) обычно встречает нас рассеянно блуждающим взглядом и всклокоченными волосами. Вокруг него непрерывно звонят телефоны и не дают ему возможности отправиться на обед. Миша сильно расстраивается, снимает трубку и обычно ругается матом. Правда, иногда у него бывает благодушное настроение, тогда он улыбается и, поглаживая себе живот, шутит или рассказывает неприличный анекдот. На это раз Миша только что приехал из Германии, он заперся за дверью и не хотел нас пускать — вот что заграница с людьми делает. Вскоре мы уже ехали обратно.

Вечером всей конторой пошли в клуб "Манхеттен" (он же "Котёл") на концерт группы "Лунофобия" (это старые товарищи моего напарника в ней играют), да и просто пива попить.

Сижу я в полутёмном полуподвале, пью пиво, слушаю "Лунофобию". А прямо между мной и сценой пляшет целый табун юных дев — одни девы, человек двадцать. Никогда не видел столько одних только дев в одном месте. Американцы в это время уже бомбили Сербию.

Ну, потом поиграли в бильярд, походили туда-сюда, да и стали расходиться. Я пришёл домой и лёг спать.

Однажды мне приснился сон, будто бегу я по улице Плеханова (теперь она, вроде бы, Казанская) за троллейбусом. А в троллейбусе уезжает от меня девушка, не то что бы моей мечты, но именно она. Уезжает и грустно так смотрит на меня. А я бегу за троллейбусом, но отстаю. Так и уехал троллейбус. А потом иду я по каналу (каналу Грибоедова), захожу в тёмную парадную, в какую-то комнату в коммунальной, наверное, квартире, а там сидит на диване эта девушка и говорит мне грустно так: "Мы теперь всё время будем с тобой". А рядом пудель чёрный.

Проснулся я от воя противовоздушной сирены. Силы НАТО уже неделю бомбили Приморский район и набережную залива. Пытались отбросить муницыпалов обратно в море. Только бомбы почему-то часто падали и у нас в центре и даже в Московском районе, и в Купчино.

Всего лишь каких-нибудь пятьдесят девять лет назад мой отец тушил на этой крыше немецкие зажигалки, а теперь видно пришла моя очередь. Я сонный, закурил, года четыре до этого не курил, вылез на крышу. Я высоты вообще-то боюсь, а что делать. Дом напротив два дня назад разрушило крылатой ракетой "Томагавк" — собачье какое-то название, а может индейское. Этот дом, как папа мне в детстве рассказывал, в войну немцы разбомбили. И теперь ему не повезло. Видно, карма такая у этого места.

Крыши вокруг на несколько километров. Я сразу пожалел, что нет у меня фотоаппарата. Да только не до фотоаппарата теперь. Вместо того, чтобы внимательно следить за обстановкой я размечтался и не заметил "Бородавочника" — НАТОвского штурмовика. Он-то, видно, и скинул ту полутоннку, которой меня грохнуло в то утро. Да только что толку. Ведь в НАТО не знают двух вещей: во-первых, что любовь нельзя купить, а во-вторых, что во сне человека убить невозможно. Тогда-то я и проснулся. Первый раз в жизни проснулся по-настоящему. И тут такая метафизика началась, что ой-ёй-ёй — только держись.

Меня разбудил телефонный звонок. Старый товарищ сообщил сонным голосом, что сегодня у нас концерт в СКК. Когда-то я ждал этого всю жизнь, а теперь, когда мне за тридцать, и когда я уже погиб один раз, теперь я воспринимаю, нет, принимаю это примерно как приглашение к завтраку.

Что в первую очередь меня насторожило на улице — троллейбусы. Что-то тут было не так, а может, воздух. Запах воздуха был таким, каким он был когда мне было девятнадцать. Я тогда ещё много курил, редко пил и на женщин смотрел с трепетом. Троллейбусы были старые. У них над кабиной не было непонятных круглых железяк, напоминающих одновременно спутниковую антенну и руль. Сажусь в троллейбус.

На углу Гороховой (всё никак не привыкну называть улицу коллекционера скрипок Дзержинского "Гороховой") большой рекламный плакат: "Хольстен — не пиво, а говно!". Перечитал три раза — так и написано: ":не пиво, а говно!". И рыцарь чёрный нарисован, и всё вроде правильно. Да, странно. Тут я было испугался. Подумал, что опять сплю. Ущипнул себя за ногу — больно, наверно, не сплю. Товарищи, понятное дело, надо мной в очередной раз пошутили, позвав на концерт в СКК. Просто знают, что приеду — купим пива, напьёмся, пойдём ещё купим пива, а между делом, то есть между пивом можно и о рок-музыке, и о религии побазарить. Еду дальше, рассматриваю всякие надписи, читаю про себя — дурная привычка, но устойчивая, как и всё дурное. Надписи же всё больше попадаются странные. Вот, например, прямо на фасаде Витебского вокзала огромный плакат: "Ломбард Гобсек думает о вас". Непонятно, то ли Гобсек думает о нас, то ли ломбард. На самом деле думаю я, а думаю я одну извечную мысль: "Если Бог всемогущ, то почему он сейчас же не изменит всё таким образом, чтобы всё стало в кайф. А если он не всемогущ, то по определению получается, что он как бы не совсем Бог?" Потом я начинаю думать о том, что мысли эти еретические, и что за них, наверное, можно попасть в ад. Правда, в аду наверняка можно будет встретить американского президента и плюнуть в его хитрую лицемерную харю. Но это, пожалуй, недостаточная причина для того, чтобы стремиться в ад. Вдруг между Московскими воротами и Электросилой моё внимание привлекает маленькая бронзовая табличка на сером обшарпанном фасаде сталинского дома. На табличке написано: "Муницыпальное управление". У меня по спине пробежал холодок, я вдруг всё понял. Ведь именно отсюда неведомая злая сила управляет муницыпалами. И если скажем нанести точечный бомбовый удар по этому сталинскому дому, то муницыпалы станут неуправляемы и их легко можно будет разгромить. И эту тайну знал теперь, похоже, один только я. Представляете, каково вдруг почувствовать себя человеком, который один знает то, что может спасти весь мир. Но кому, кому сообщить? Я потерял покой. Вышел у Парка победы, купил бутылку пива, открыл её ключом от почтового ящика и, начав пить, пошёл в гости мимо СКК в направлении проспекта Космонавтов.

"Можно, конечно, написать в Кремль, — нервно думал я, — но пока письмо дойдёт, пока его там прочитают, а скорее всего, даже и не прочитают. Пока вся эта тягомотина длится, муницыпалы захватят всю Землю."

Тут я вздрогнул, вспомнив разговоры в метро. Ведь Кремль, скорее всего, уже захвачен муницыпалами. Нет, в Кремль писать нельзя. Но куда? Тут меня осенило: в Белый Дом, ну конечно же в Белый Дом. По электронной почте прямо американскому президенту. Но ведь если они поймут всё и действительно нанесут точечный удар по сталинскому дому на Московском проспекте, ведь это война! Но ведь война уже идёт в некотором метафизическом астральном смысле, идёт не одну тысячу лет. Но ведь меня обвинят в предательстве Родины, я, получается, как бы навёл американскую ракету на этот злополучный сталинский дом. Но ведь я сам не люблю американцев и просто пытаюсь спасти мир. Тут я поперхнулся пивом: блин! Есть ведь ещё один важный нюанс — наш новый зенитно-ракетный комплекс С-400, гордость нашего ПВО. Он наверняка собьёт спасительную американскую ракету, и муницыпалы погубят мир. "Нет, этому не бывать!"— решительно подумал я, сделав последний глоток и отшвырнув в сторону ставшую ненужной пустую бутыль. "Этому не бывать! В конце концов у меня дома в центральном ящике письменного стола лежит диплом инженера-радиотехника". И тут меня осенило, вся моя жизнь предстала теперь передо мной в некоем новом свете, обрела наконец в моём сознании ту цельную стройность, которую я так искал и не находил все эти годы. Теперь я понял всё, понял, зачем пошёл в своё время в Ленинградский Электротехнический институт, понял, зачем родился здесь, зачем был этот троллейбус и всё, всё остальное. Да, решительно, я должен спасти мир! Ну что ж, пора браться за дело. Я чувствовал необыкновенный внутренний подъём. Такой подъём может чувствовать только человек, смутно полагавший всю жизнь, что рождён для некоего великого предназначения и вдруг совершенно ясно понявший всю его суть. Я купил ещё несколько бутылок пива для хозяев и себя в гостях. Тут же одну открыл, сделал большой глоток и ускорил шаг.

В гостях всё было как всегда. Меня встретили три собаки разного размера, являющие собой радостную бодрость, как бы контрастирующую с измождёнными многолетним пьянством, размышлениями и игрой на гитарах лицами хозяина и хозяйки. Пару лет назад мы вместе составляли некое подобие никому практически неизвестной рок-группы.

Дальше всё шло по давно накатанному сценарию: разговоры о музыке, поход в ларёк за пивом, разговоры о геополитике, поход в ларёк за пивом, разговоры о вечном, истеричные поиски денег и поход в ларёк за пивом, пение друг другу песен, выгул собак и поход в ларёк за пивом. Домой я ехал на предпоследней электричке метро с абсолютно пустым кошельком. В руках у меня было пол-бутылки "Специального Разина" и новая книга Пелевина. Я напряжённо пытался читать, но в глазах рябило.

На улице сильно похолодало, и пока я шёл от метро домой по набережной канала Грибоедова с его тёмной, ещё зимней водой, я почти протрезвел. Как ни странно последние пол-бутылки пива тоже подействовали отрезвляюще, так бывает. Дома я пожрал. Именно пожрал, потому что пиво возбуждает аппетит, а в гостях есть особенно нечего, да и неудобно, да и некогда — рот всё время занят произнесением пламенных речей, ни черта из которых не помнишь на следующий день. Потом налил себе стопку домашнего вина, сделанного родителями по новой технологии, с добавлением "Брынцаловки" и потому особенно вкусного. Включил компьютер, представил себе ненавистный Белый Дом, тупые американские рожи и начал сочинять письмо: "Fuck of usa". "USA" я специально написал маленькими буквами, так по-моему мнению было унизительней. Потом подумал, вспомнил службу в авиации, взлетающие с полной подвеской фронтовые бомбардировщики СУ-24, отпил ещё вина и с удовлетворением добавив "Motherfucker!", немедленно отправил письмо. Потом допил стопку, налил себе вторую, включил "Аквариум" и начал сочинять второе письмо — по существу. В письме, как мне показалось, я довольно кратко и в то же время подробно объяснил американскому президенту всю глубокую необходимость нанесения точечного ракетно-бомбового удара по сталинскому дому на Московском проспекте. Вкратце изложил я и своё видение той ужасающей катастрофы, которая постигнет мир и человечество в том случае, если к моим требованиям не прислушаются. Про С-400, Электротехнический институт и своё предназначение я, к счастью, успел забыть. Лёг спать я с чувством исполненного долга и жажды.

Следующий день был заунывным — понедельник. Лёгкий бодун с утра, работа, поездки по городу, кручение винтов, бесконечные винды. Домой я нёсся чуть ли не вприпрыжку, чуть не разлил от нетерпения бутыль пива. Включил компьютер, снял почту. На первое (ругательное) письмо ответа не было. Ответ американского президента на моё второе письмо начинался так (хорошая фраза для начала выступления в конгрессе или думе):

"Thank you for writing to President Clinton via electronic mail.

Since June 1993, the President has received over 2.8 million messages

from people across the country and around the world. Online

communication has become a tool to bring government and the people

closer together."

Меня даже не захотели выслушать, у меня опустились руки. "Ну что ж, вам же хуже", — устало подумал я и, потеряв всякий интерес к дальнейшему развитию событий, лёг спать. Ночью мне снились какие-то отрубленные головы, атомные взрывы, изрыгающие из своих недр дерьмо, протестантские церкви и прочая жуть.

Проснулся я совершенно разбитым. Такого длинного и яркого сна, как всё вышеизложенное, мне не снилось ещё ни разу в жизни. Я не спеша собрался и как всегда, не побрившись и не выпив чая, побрёл на работу. На канале трудились дворники — женщины в неизменных оранжевых жилетах. На меня они не обращали никакого внимания. На эскалаторе я раскрыл Пелевина и немного почитал. Проходя мимо музыканта и нищего в переходе подумал: кто из них более заслуживает милости, но не дал никому. Поезд ушёл прямо перед моим носом. Я медленно брёл мимо закрытых железных дверей, вглядываясь в мрачные напряжённые лица проходивших мимо девушек. Обернувшись назад, я увидел большое электрическое рекламное табло с надписью: "Может ли муницыпал содержать любовницу?"